За Лестата я не особенно испугался. Я не возлагал на этоприключение никаких надежд, я только ждал, что рано или поздно он появится ирасскажет очередную фантастическую байку. Состоится типичный для Лестатаразговор, поскольку никто не преувеличивает так, как делает это он, рассказываяо своих нелепейших приключениях. Я не говорю, что он не менялся телами счеловеком, – знаю, что менялся. Я не говорю, что не он разбудил нашувселяющую ужас богиню и мать, Акашу, – знаю, что это он. Я не говорю, чтоне он растер в пыль наше старое суеверное общество в блистательные годы,предшествовавшие Французской революции. Я уже рассказывал.
Но меня сводит с ума та манера, в какой он описывает все,что с ним приключилось, манера связывать один случай с другим, словно каждое изразрозненных неприятных событий на самом деле – одно из звеньев цепи,наделенной великим смыслом. Это не так. Это ерунда. Он и сам знает. Но емунепременно нужно устроить бульварный спектакль, стоит только ушибить палец.
Джеймс Бонд вампиров, Сэм Спейд своих собственных книг!Рок-певец, провывший на смертной сцене два часа кряду и сошедший со сцены скучей пластинок, и по сию ночь подкармливающих его грязные банковские счета.
У него настоящий дар устраивать из несчастья трагедию ипрощать себе все на свете в каждом абзаце исповеди, выходящей из-под его пера.
Нет, я его не виню. Я не могу не злиться из-за того, что онлежит здесь, в коме, на полу часовни, уставившись перед собой в самодостаточноммолчании, не обращая внимания на созданных им вампиров, окружающих его по тойже причине, что и я: они пришли посмотреть своими глазами, не изменила ли егокровь Христа, не превратился ли он в грандиозное свидетельство чудесногоперехода в другую сущность. Но я уже скоро до этого дойду.
Я додекламировался до того, что загнал себя в угол. Я знаю,почему я так его оскорбляю, почему испытываю такое облегчение, вбивая гвозди вего репутацию, почему стучу обоими кулаками по его величию.
Он слишком многому меня научил. Он довел меня до этогосамого момента, когда я стою здесь и диктую рассказ о своем прошлом, связно испокойно, что не удалось бы мне сделать, до того как я пришел ему на помощь вистории с его драгоценным Мемнохом-дьяволом и уязвимой маленькой Дорой.
Двести лет назад он лишил меня всех иллюзий, всех лживыхоправданий и в голом виде выставил на парижские мостовые, чтобы я искал путь ккрасоте звездного света, когда-то мне знакомой и слишком мучительно потерянной.
Но пока мы ждали его в красивой поднебесной квартире надсобором Святого Патрика, я и понятия не имел, сколько еще ему предстоит с менясорвать, и я ненавижу его хотя бы за то, что не представляю себе без него своюдушу, и, будучи перед ним в долгу за все, что я есть, за все, что я знаю, яничем не могу пробудить его от неподвижного сна.
Но – все по порядку. Что толку спускаться обратно в часовню,прикасаться к нему и умолять выслушать меня, когда он лежит, словно егодействительно покинул рассудок – покинул и уже не вернется.
Я не могу с этим смириться. И не смирюсь. Я потерялтерпение; я потерял оцепенение, в котором находил прибежище. Этоневыносимо... Но мне нужно продолжать рассказ.
Нужно рассказать тебе, что случилось, когда я увидел Плат,когда меня поразило солнце, и самое ужасное – о том, что я увидел, когданаконец пришел к Лестату и приблизился к нему настолько, что смог выпить егокровь. Да, не следует сбиваться с курса. Теперь я понимаю, зачем он выстраиваетцепь. Не из гордости, правда? Из необходимости. Нельзя рассказывать историю, несоединяя ее части друг с другом, а мы, бедные сироты уходящего времени, незнаем другого средства измерения, кроме последовательного. Упав в снежнуючерноту, в мир, который хуже вакуума, я ведь тоже потянулся за цепочкой. ОГосподи, чего бы я не отдал во время того ужасного вознесения, лишь быухватиться за металлическую цепь!
Он вернулся так неожиданно – к тебе, к Доре, ко мне. Натретье утро, незадолго до рассвета. Я услышал, как внизу, в стеклянной башне,хлопнули двери, а потом раздался звук, с каждым годом набирающийсверхъестественную силу, – биение его сердца.
Кто первым поднялся из-за стола? Я застыл от страха. Онпришел так быстро, вокруг него вились дикие ароматы, запахи леса и сырой земли.Он пробивался через каждую преграду, словно за ним гнались те, кто похитил его,однако следом так никто и не появился. Он проник в квартиру один, захлопнул засобой дверь и предстал перед нами в таком жутком виде, что я и вообразить себене мог, никогда еще после его предыдущих поражений не видел я его таким убитым.
С предельной любовью Дора побежала к нему, и с отчаянной,слишком человеческой потребностью он сжал ее так крепко, что я подумал: еще чуть-чуть– и он ее раздавит.
– Милый, теперь все хорошо! – закричала она, словностараясь, чтобы он ее понял.
Но нам хватило и одного взгляда на него, чтобы осознать, чтовсе только начинается, хотя перед лицом увиденного мы бормотали те же пустыеслова.
Глава 18
Он вышел прямо из вихря. У него остался один ботинок, втораянога была босой, пиджак изорвался, волосы спутались, утыканные колючками,сухими листьями и головками диких цветов. Он вцепился в плоский свертоксложенной ткани, прижимая ее к груди, как будто на нем была вышита судьба всегомира. Но что хуже всего, страшнее всего – его прекрасное лицо лишилось одногоглаза, и вампирские веки, обрамлявшие глазницу, морщились и дрожали, пытаясьзакрыться, отказываясь признавать, что тело, на протяжении всей его вампирскойжизни остававшееся безупречным, ужасным образом изуродовали.
Я хотел обнять его. Я хотел успокоить его, сказать ему, что,куда был он ни попал, что бы ни произошло, теперь он с нами, в безопасности, ноон никак не мог утихомириться. Глубокое измождение избавило нас от неизбежногорассказа. Пора было укрыться от любопытного солнца в наших тайных уголках;придется ждать следующей ночи – тогда он выйдет к нам и расскажет, чтослучилось.
Сжимая в руках сверток, отказываясь от помощи, он заперсянаедине со своей раной. У меня не было выбора – пришлось его оставить.
Опускаясь в то утро в свое убежище, обеспечив себе чистуюсовременную темноту, я плакал и плакал от его вида, как маленький. Ну зачем япришел ему на помощь? Почему мне довелось стать свидетелем такого унижения,когда мою любовь к нему скрепило столько болезненных десятилетий?
Однажды, сто лет назад, он пришел, спотыкаясь, в Театрвампиров по следам своих детей-ренегатов, кроткого сентиментального Луи иобреченной девочки, и я не пощадил его, как бы ни испещряли его кожу шрамыпосле глупого и неловкого покушения, совершенного Клодией.
