все небо ясно;
Светил небесных дивный хор
Течет так тихо, так согласно…
Татьяна на широкий двор
В открытом платьице выходит,
На месяц зеркало наводит;
Но в темном зеркале одна
Дрожит печальная луна…
Чу… снег хрустит… прохожий; дева
К нему на цыпочках летит,
И голосок ее звучит
Нежней свирельного напева:
Как ваше имя? Смотрит он
И отвечает: Агафон.
Антон Павлович отвел взгляд от книги и благоговейно прошептал:
— Морозна ночь, все небо ясно…
В большое квадратное окно кабинета постукивали дождевые капли, они расползались по всему стеклу, мутили его, и издали казалось, что окно шевелится, как живое.
Все уехали: и сестра Маша, и брат Миша; и нет милой актрисы, — она там, в Москве, где мороз и солнце, костры и небо в звездах. Здесь, в Ялте, мокропогодица, ветер, холод; в кухне сидит кухарка Марфуша и в сотый раз оставляет в дурачках дворника Арсения. Нет никого из тех, кто мил и дорог сердцу, — все поразъехались, кто куда. Сегодня ночью опять показалась кровь из горла, опять мучила хандра, плохо спалось, и никто об этом не знает. Друзья и знакомые в письмах своих справляются о здоровье, советуют беречь себя, пореже быть на ветру, надевать калоши на ноги, укутывать шею шерстяным шарфом. Милейший доктор Средин встретил недавно на набережной и испугался:
— Вы это что же, голубчик, делаете? В летнем пальто, в шляпе? Поднимите-ка воротник да взгляните на градусник, на градусник взгляните! Я, как доктор, обязан сию же минуту доставить вас домой. Извозчик!
Сели и поехали. Антон Павлович шепнул кучеру, куда везти, а сам заговорил о Москве и театрах, подробно поведал о новом своем рассказе. Минут через пятнадцать остановились у маленького одноэтажного домика с палисадником. Доктор Средин сошел с пролетки и руками развел.
— Позвольте, дорогой мой, куда же это Ибрагим завез нас? Это же мой дом!
Антон Павлович сделал извозчику знак: обожди, сейчас я, сейчас, а сам взял Средина под руку и повел его по дорожке к белой входной двери.
— Прошу слушаться, голубчик! Я в некотором роде медик и счел своей обязанностью доставить вас домой. Вы на градусник взгляните, на градусник… Холод, а вы в легком пальто, без калош и с тросточкой. До свидания, голубчик, до свидания! На днях буду писать Горькому, от вас привет передам, — любит он вас чрезвычайно.
Антон Павлович распростился с доктором и сел в ту же пролетку, на которой приехал.
— А ты знаешь, куда меня везти? — спросил он извозчика. — Ну вот, видишь, на дачу Чехова мне и надо, дружок.
— Знаю, знаю, — заулыбался, завертелся на облучке татарин. — Это тот самый, которому я гостей вожу! Должно быть, счастливый человек, — так и едет к нему гость, так и едет!
Антон Павлович вспомнил, что говорила относительно гостя кухарка Марфуша: Евгения Яковлевна пожаловалась ей на обилие посторонних в доме, — вчера гости, сегодня гости, ни сна, ни отдыха!
— То и хорошо, что гости, — сказала Марфуша. — К плохому человеку гость не пойдет. Люди для чего ходят? Один — ума набраться, другой — от скуки прячется, третий пообедать хочет, четвертый выгоды ищет… Значит, в дому вашем каждый гость находит свой интерес. Зато и сплетен нету, все на виду.
— Зачем же сплетни! — ужаснулась Евгения Яковлевна.
— А уж так, без этого человеку трудно долю свою нести. Ему вынь да положь, как сосед его проживает, а ежели не покажешь, так он такое придумает, что и спать не заснешь. Знаю я, видывала, у господ служила…
…Антон Павлович позвонил. Вошла мать.
— Звал, Антоша?
— Звал, мамаша, но не вас, конечно же. Письма надо отправить. Где Арсений?
— На базар пошел, рыбки мне захотелось, Антоша. Я присяду, устала. Ноги ломит, руки болят. Ох, старость, старость!..
— Садитесь, мамаша. День сегодня какой нехороший, и у меня что-то грудь побаливает. А помните, мамаша, как хорошо было в Мелихове?
— Березки там были, вот что хорошо, — глубоко вздохнув, сказала Евгения Яковлевна. — И отец твой, Павел Егорыч, поправился там, в Мелихове…
— А в Ялте, мамаша, плохо, не правда ли?
Евгения Яковлевна подошла к сыну, конфузливо улыбнулась и молвила робко:
— Женился бы ты, Антоша, да уехал бы отсюда. Не житье тебе здесь…
Она сунула руки под передник, подняла его к глазам и заговорила горячо и часто:
— Был жив отец, так тот все ж наблюдал, а теперь не стало его, хуже теперь. Уехал бы ты, Антоша! Ночами не сплю, богу молюсь, слышно мне, как ты ворочаешься, сам не спишь.
Уткнулась лицом в передник и заплакала. Антон Павлович забарабанил по столу, — он не любил слез, боялся их, терялся в присутствии плачущих и не знал, что делать. Он неловко обнял мать, подвел к окну. Глухо стучал дождь, большая муха билась о стекло и жужжала.
— Не плачьте, мамаша! Ну, к чему? Ваш Антоша жив и здоров, дом у нас, как говорит Марфуша, полная чаша, люди нас не забывают, на обед сегодня, если не ошибаюсь, рыба. А я перед рыбой — водочки!
Евгения Яковлевна прижалась к сыну, поймала ползавшую по оконному стеклу муху, но муха нашла лазейку меж неплотно сжатых пальцев и с победным жужжанием полетела к потолку.
— Спаслась, — тихо сказал Антон Павлович. И задумался о чем-то. Евгения Яковлевна заглянула ему в глаза.
— Нехорошо тебе, Антоша, да? Знаю я, голубчик, все знаю!
— Сядьте, мамаша, не надо плакать. Я, знаете ли, люблю, когда вы веселая.
— Я старуха, друг мой, я свое отвеселилась, а вот тебе надо бы веселее жить. Сорок лет всего! В твои годы люди пляски пляшут, по белу свету бегают. Женился бы да уехал бы куда-нибудь подальше — в Турцию или в этот, как его, — в Рим. Говорят, такая страна есть, что круглый год июнь месяц. Вот бы тебе туда!
— Хорошо, мамаша, только, пословица говорит, что где нас нет, там оно как будто и превосходно. А там, где мы, — жалуются люди: и то нехорошо, и это не так, и то плохо… А жениться я не прочь, только на ком же это мне жениться?
— На хозяйке да на няньке, вот на ком, — четко проговорила Евгения Яковлевна и торопливо вышла из кабинета, притворив за собою дверь.
… В полдень дождь перестал, небо очистилось от туч, по-летнему засияло солнце, и Антону Павловичу захотелось выйти из дому — самому сдать письма да заодно навестить доктора
