в течение нескольких следующих лет – и сделает это – сблизиться с нами против Франции, потому что это отвечает ее интересам. Союз с Германией сразу вернет ей положение мировой державы и полную безопасность на воде и суше… Морская политика – шедевр имперского правительства. Если она увенчается союзом с Англией, обеспечив нам полное политическое и военное равенство прав, это будет ее первый большой успех. Если, напротив, она приведет к холодной войне (sosietas leonine), результатом морской политики станет фиаско, и история в свое время вынесет нам соответствующий приговор».
Когда Меттерних предположил, что это, возможно, ошибочная тактика – поставить Британию перед альтернативой строить еще больше кораблей, чтобы выдержать германский темп и отказаться от связей с Францией, – Вильгельм отказался слушать.
«Позиция Меттерниха осталась такой, какой была в 1904 и 1908 годах. Если бы тогда я его слушал, сейчас у нас вообще не было бы флота. Его аргументы подразумевают, что иностранная держава имеет право вмешиваться в нашу морскую политику, чего я, как верховный главнокомандующий и император, не могу допустить ни сейчас, ни когда-либо в другое время».
Представляется неясным, в какой степени Тирпиц верил в использование флота для политических сделок, или же он принял такую политику, чтобы обойти оппозицию и продвинуть увеличение флота.
Только с трудом Вильгельма удалось отговорить от отправки личного письма королю Георгу, объявляющего о новом морском законе. Но слухи об экспансии (которая, правда, должна была ограничиваться крупными кораблями) достигли Лондона, где, в свою очередь, породили оживленные дискуссии. Грей при поддержке Айры Кроу, Николсона, Берти и других дипломатов, а также Черчилля, Фишера и консервативной оппозиции совершенно верно считал, что любые британские переговорные инициативы будут истолкованы в Германии как знак слабости и что ничего хорошего из этого не выйдет. Между тем существовала еще другая группа, куда входили Холдейн, Тиррел из Форин-офис и либералы левого крыла, которые отказывались верить, что Тирпиц говорил от имени всей Германии и что там, где так много поставлено на карту, можно довериться воле случая. Конфликт между этими двумя позициями был менее жарким в Британии, чем в Германии, но в Германии те, кто хотел, вооружившись, добиться изменений в британской политике, так же стремились к переговорам, как те, кто считал, что вооружение только еще больше усилит неприязнь британцев к немцам. Бетман, протагонист последней группы, понимал, что его шансы убедить Вильгельма отказаться от морского закона зависели от возможности убедить британцев пойти на политические уступки, и потому он поручил Меттерниху начать новое зондирование.
В таких обстоятельствах Кассель и Баллин сделали еще одну попытку стать посредниками. Кассель начал с намека Черчиллю (очевидно, по собственной инициативе), что кайзер был бы рад видеть его в Берлине, однако получил ответ, что «для меня было бы неразумно в такой момент начать переговоры с нашим августейшим другом». Тем не менее меморандум был составлен и одобрен «некоторыми влиятельными членами кабинета», включая Черчилля, Ллойд Джорджа и Холдейна. Правда, остается неясным, знали ли о нем Асквит и Грей. Меморандум Кассель отвез в Берлин в конце января 1912 года. Он встретился с кайзером, который посчитал его официальным посланником, а его документ – первым знаком ослабления решимости. Обратно он отправил собственноручно написанное послание, в котором было сказано, что Грей или Черчилль «будут приняты, если они пожелают посетить Берлин». Грей, однако, решил, что этого не будет, и тот факт, что он был занят улаживанием вопросов, связанных с забастовкой угольщиков, был удобным поводом для отказа. Соответственно, было решено отправить Холдейна для проведения предварительных зондирующих и конфиденциальных бесед, а не для переговоров. За день до его прибытия, 7 февраля, Вильгельм объявил рейхстагу намерение внести на рассмотрение морской законопроект. А двумя днями позже Черчилль, несмотря на совет Видеманна (которому заранее был показан проект текста), заявил в речи, что, в то время как для Британии флот является необходимостью, для Германии это в определенном смысле предмет роскоши. Вероятнее всего, он не подозревал, что при переводе на немецкий язык слово «роскошь» приобретает отчетливо сомнительные ассоциации[64].
Самый очевидный результат миссии Холдейна заключался в том, что теперь каждая сторона считала, что другая пытается заставить ее обманом пойти на уступки. Бетман попал в неприятности за свою проанглийскую позицию, а Холдейн – за прогерманскую. Разговоры, после обнадеживающего начала, завершились ничем, главным образом потому, что обе стороны начали с различных допущений. Те немцы, которые не считали миссию всего лишь уловкой британцев, призванной задержать введение нового морского закона, приняли меморандум Касселя за знак того, что их предыдущая политика заставила британцев пересмотреть свою позицию и очень скоро страна будет готова обменять обещание нейтралитета на замедление германской кораблестроительной программы. Те британцы, которые не осуждали, как Фишер, «английского кабинетного министра, взбирающегося по задней лестнице германского министерства иностранных дел в мягких тапочках», приняли приглашение кайзера как знак того, что Германия наконец поняла, что попытка обогнать Британию в строительстве флота связана лишь с никому не нужными тратами средств, причем взаимными. Однако на самом деле немцы не были готовы изменить свою первоначальную программу и намеревались пойти только на очень ограниченные уступки в новой программе. А британцы были готовы обещать нейтралитет только в случае нападения на Германию, да и то не слишком уверенно.
«Даже если мы, с нашей стороны, будем избегать „провокаций“, – писал кайзер, – нас все равно будут считать „провокаторами“. При наличии опытных дипломатов и умело руководимой прессы „провокацию“ всегда можно устроить».
Каждая сторона считала, что другая требует слишком много, а предлагает слишком мало, тем самым показывая, как по-разному каждая оценивает свою относительную физическую силу.
В конечном счете миссия Холдейна оказалась неудачной, поскольку британские министры не были готовы поставить под угрозу союз с Францией и Россией, дав Германии безусловное обещание нейтралитета. Вильгельм признавал: «Мы просим Британию о переориентации всей ее политики». Разумеется, можно предположить, что, поскольку партнерские отношения поддерживались невысказанной надеждой на получение британской помощи в войне против Германии, британский уход сделал бы многое для установления мира. Если целью партнерских отношений было предотвращение войны, они свою задачу не выполнили. Могла ли альтернативная политика дать худшие результаты? Быть может, Грей и его ближайшие советники приняли излишне жесткое отношение? Но если бы Антанта распалась, Франция и Россия могли возобновить практику создания трудностей для Британии везде, где это было возможно. Британским министрам пришлось спросить себя, смогут ли они, если это произойдет, автоматически опереться на поддержку Германии и не воспользуется ли Германия трудностями Британии, чтобы запросить высокую цену за свою поддержку? Кроме того, конец Антанты значительно улучшил
