на цепи ведёт, на все лады распекает: и убёг, не сказался, и птицу добывал — отступился.
— Разве этак-то можно? — говорит. — Ежели дело заделано, так доделывать надо! Что ж ты — ни себе, ни царевичу… Дарко сказывал, ему рубаху перьями расшивали, может, и сняли бы злые чары, да ты решил, что тебе птица нужнее. Взял её, да и отпустил! Уж и не шёл бы за нею тогда.
Волк рысит по дороге, в сторону глядит. Цепь держит, не отбежишь, слушать приходится.
— Ведь сил-то сколько ушло, трудов сколько! — продолжает Умила. — Тяжкой ценою вам птица досталась. Дарко ходит едва, как ещё нога сживётся, Невзор слёг, а батюшка мой… А мой-то батюшка…
И умолкла, сама отвернулась. Волк ей дорогу заступил, к ногам прижался, лбом боднул. Села она, обняла его, плачет.
— Бедный ты мой, бедный! — приговаривает. — Опять тебе зверем бродить! Матушка в сердцах дурное сделала, уж и сама пожалела, никому от того не легче. Да отчего ж ты у меня такой — бился, бился, вот уж птица в руках — отпустил!
Волк только вздыхает, голову ей на плечо положил. Божко рядом топчется, с ноги на ногу переминается, неловко ему. Может, и вызнал уже, откуда взялось проклятие.
Тут из-за реки, из-за леса будто солнце выкатилось, землю светом залило, ослепило. Меряя небо крылами, пронеслась птица-жар, длинный хвост распустила, огненный след за собою оставила. Полетела к царскому терему. Вспыхнули золочёные маковки, засверкали оконца. Окрест уж смеркается, а на царском дворе ясный день.
Позабыли они обо всём, любуются. Божко и шапку потерял, когда голову задрал.
— Вот так диво! — ахнула Умила, глядя из-под руки. — Так вот она какова, птица-жар! Будто живой огонь, будто красно солнышко! Нет, нельзя такую губить…
Рад-радёхонек волк, что она его поняла.
— Ничего, — говорит Умила, — чай, проклятие и без того можно избыть. Я уж тебя, милый мой, не оставлю. Батюшку выручим, а там хоть весь свет обойду, доищусь, как тебе помочь.
Обогрела она волка, утешила, да некогда им говорить, торопиться надобно. Поднялся волк, отбежал, за собою зовёт к плакучей берёзе, камышовой заводи. Там он с водяницами потолковать хотел.
Бежит, за собою Умилу тянет, Божко за ними поспевает. Глядь — а у заводи кто-то есть! Кто бы здесь бродил в эту пору?
Стоит старуха в тёмной одежде, в красном платке. Темно уж, лицо едва разглядеть можно, да будто бы незнакомое, прежде не видались. А старуха-то к ним пошла, словно их и ждала, и говорит:
— Вот и волк явился! Да ты не бойся, я тебе зла не причиню. Помнишь весточку, которую ты в дупле старой яблони оставлял? Она для меня была. Ты помог, и я тебе помочь хочу. Слушай, да запомни накрепко…
Обвела она их взглядом. Умила дивится, да молчит. Верно, думает, Завид ей после всё растолкует, да он и сам не понимает, с кем говорит. Что за старуха, и отчего бы Рада ей слала весточку? Всё же, видно, Рада ей верила, ведь не к мужу, не к дочери послала, а к ней — знать, и волк может ей верить. Да она бы хоть назвалась!
— Ступай, — говорит старуха, — той дорогой, которой царёвы работники к родничку ездили. Доберёшься до сторожки, трижды надобно в дверь постучать. На двери той ни замков, ни крюков, а не откроется, покуда не стукнешь. Войди, ничего не тронь, дверь за собою запри. После отвори, и очутишься на берегу реки Смородины. Иным путём к ней не дойти, не добраться — близко она, а лес не пустит.
Волк сел, голову наклонил, слушает.
— У реки Смородины птица-жар гнездо вьёт, воду пьёт, — говорит старуха. — Ты её спас, тебе за это награда причитается. Станет она тебе сулить золото да серебро, меха да шелка, расписные хоромы, табуны да стада — ничего не бери, а проси самое длинное перо из её хвоста.
— Что ж она сразу награду-то не дала? — не утерпела Умила. — Вишь, улетела и не вспоминает!
Рассмеялась тут старуха, а отсмеявшись, сказала:
— Так уж устроено: то, что тебе положено, хватай да крепко держи, а то и добивайся, чтобы дали. Ежели будешь молчать и ждать, что оно само в руки пойдёт, то ничего и не дождёшься. Не требуешь, так оно тебе будто и не шибко надобно!
И, посуровев, докончила:
— Не позабудь, проси перо. В сторожку вернёшься, дверь затвори и возьми со стола золотое яйцо. Тут тебе помощь пригодится: надобно выйти да то яйцо перебросить с правой руки на левую, да не оглядываться, что бы позади ни слышалось. После в Перловку спеши, чтобы прежде Казимира поспеть. Яйцо на кладбище, на камне оставь, а перо зарыть надобно между полем и лесом.
— И что ж тогда будет? — спросил Божко.
— Ежели всё верно сделаете, ворочайтесь в Перловку, когда Казимир то место зачарует. Да запомните: не успеете выбраться, он и вас там запрёт, а успеете, вольно ходить сможете. Как воротитесь, отыщите то, чего прежде не было, там мы и повстречаемся. А нынче пора мне, свои дела имеются.
Сказала так старуха, да и пошла прочь. Скорым шагом идёт, будто ноги у ней молодые и силы много. Уж едва можно её разглядеть в сумерках, только красный платок ещё виднеется, да вот и он растаял.
— Кто она такова? — спрашивает Умила, на волка глядит, а тот и сам не ведает.
В эту пору птица-жар обратно летела, весь берег светом залила, реку огнём зажгла. Стало светло, далеко видно, до самых окраин. А дорога-то пуста! Вон мельничный двор, до него неблизко, старуха бы туда и бегом не добежала. Вон редкие берёзки, они уж пооблетели, сами тонки, за ними не укроешься.
— Куда ж это она подевалась? — почесал в затылке Божко. — Не в канаву ли упала?
— Думается мне, такие в канавы не падают, — ответила ему Умила, качая головой. — Так что же, пойдём за пером? Нашу телегу взять надобно, скорее доедем.
Да волк не спешит уходить. Перо бы добыть нехудо, а только неясно, что от него за прок. Он ведь сюда шёл с водяницами толковать. Они помочь обещали, а он уж будто знает, о чём просить.
Побрёл он в камышовые заросли, лапы в студёной воде замочил, стал голосить, водяниц кликать.
Глава 28
Совсем уж темно у реки. Порой истончатся тучи, луна прольёт бледный свет, блеснёт меж камышей вода. Волк на сырой земле стоит, ждёт. Умила за его спиной застыла, молчит, а Божко
