«Дача тт. честного слова, если она не противоречит вышесказанному, может производиться лишь с разрешения всего общежития, только в отдельных случаях, не терпящих отлагательства, оно может санкционироваться исполнительным органом общежития».
Это дополнение почти лишало возможности пользоваться честным словом, т. к. каждый случай нужно было ставить на голосование всего коллектива. Раньше же это делалось просто: дававший честное слово доводил только до сведения старосты, который это санкционировал.
В этом вопросе наша делегация добилась только практических результатов, принципиальная сторона пункта осталась не затронутой, но большинство делегации склонилось к принятию пункта с дополнением.
Добились отказа от «благодарностей жертвователям-либералам». Комиссия постановила отказаться от подношения подарков разного рода жертвователям. По этому вопросу сильно дрались эсеры, как партия, тесно связанная с имущей буржуазией, которая служила источником её материальной базы в значительной части её работы. Мы же требовали решительного отказа от помощи буржуазии. Эсеры на отказ от материальной помощи буржуазии не пошли, но на отказ от подарков согласились, хотя оставили право подносить подарки «общественным деятелям» с согласия всего коллектива.
Результаты работ комиссии были поставлены на обсуждение и утверждение коллектива. По камерам решение комиссии проходило с большими трениями, большинство коллектива было недовольно сделанными меньшинству уступками, а меньшинство было недовольно ничтожными результатами работы комиссии…
После доклада наших делегатов в четырнадцатой камере было относительным большинством постановлено решение комиссии утвердить и вопрос считать исчерпанным.
Хотя в этом политическом бою мы не добились принципиального успеха, зато мы получили увеличение нашего удельного веса в коллективе. Дискуссии по всем выдвигаемым нами политическим и тактическим вопросам политически организовали коллектив. В результате этой борьбы образовались два течения в коллективе: «левое» течение, которое занимало революционную позицию, охватывало до двадцати процентов всех членов коллектива; эта часть коллектива полностью солидаризировалась и в вопросах отношения к войне. Большинство же коллектива твёрдо сидело в «болоте оппортунизма и обывательщины», как мы характеризовали их позиции.
Наши внутренние вопросы, понятно, не заглушали внешнеполитических вопросов: война, с её победами и поражениями, ни на минуту не сходила с нашего порядка дня. Ожесточённые дискуссии и даже ругань по-прежнему происходили между пораженцами и оборонцами. Чёткий тезис Ильича, что «революционный класс в реакционной войне не может не желать поражения своему правительству», давал нам огромную силу в наших дискуссиях. Меньшевики и эсеры из сил выбивались доказать, что этот тезис «авантюристический», рассчитанный «на тёмные массы», что «защита национальной независимости» не имеет ничего общего с реакционной войной.
Однако попробуй докажи, что империалистическая война не является реакционной. Даже рядовых оборонцев доводы эсеро-менышевистских вожаков не убеждали. Тезис Ильича бил их по головам, как дубинкой. А редакционная политика правительства, усилившаяся за время войны, и крик всей буржуазной и черносотенной прессы о необходимости раздела Турции и захвата проливов самым убедительным образом опровергали выдумку меньшевиков и эсеров о том, что «Россия борется за сохранение своей национальной независимости».
Путешествие на Амурку
Новый начальник действительно сильно увлёкся хозяйственными вопросами и был не только неплохим администратором, но и хозяйственником. Не вводя никаких изменений в режим, он всё же подтянул централ так, что это сильно чувствовалось: если нам прежде удавалось нарушать порядок режима, иногда во время уборки заходить в другие камеры и оставаться там по нескольку часов, то теперь надзиратели этого не допускали. Всё сделалось как-то точнее, отчётливее и стеснительнее.
Никитин быстро достроил новую каменную баню и механическую прачечную, постройка которых весьма затягивалась. Мастерские тоже сильно подтянулись и стали давать больше доходу. Никитин стал сильно нажимать на расширение собственных огородов, сенокосов и т. д. На эту последнюю область он обратил особенно усиленное внимание ещё и потому, что питание наше за время войны стало весьма скудным и в дальнейшем грозило возможностью эпидемий. Огороды же должны были играть решающую роль в нашем питании. Относясь терпимо к политическим, Никитин, однако, ввёл большие строгости в отношении уголовных: розги гуляли по задам уголовных почти каждый день, но они к этому относились весьма флегматично, всегда давая один ответ:
— Не репу нам на ней сеять.
Старший надзиратель Сергеев и один из его помощников служили в 1905–1906 гг. в Петербурге в лейбгвардии Преображенском полку. Будучи организатором военных кружков, я в то время крепко связался с преображенцами и они в большом количестве посещали наши кружки. В результате нашей работы Преображенский полк не подчинился приказу выйти на подавление рабочих. За это неподчинение первый батальон был разоружён и сослан в село Медведь в концентрационный лагерь, где раньше находились пленные японцы. Оба эти надзирателя помнили меня, когда я, как матрос, иногда вёл беседы у них в казармах, и рассказали мне подробно о своих мытарствах в лагере. Это обстоятельство создало со стороны этих надзирателей предупредительное отношение ко мне. Однажды Сергеев сообщил мне:
— Знаете, пришло, предписание набрать партию здоровых каторжан на постройку Амурской железной дороги… вот вам бы…
— А пропустят?
— Попробуем, может, удастся. Начальник новый, вас не знает.
— Давайте, проводите.
Попасть на Амурку политическому долгосрочнику да ещё бывшему смертнику — мечта неисполнимая. Поэтому известие Сергеева о возможности пойти на Амурку меня взволновало: это было равносильно выходу на волю. У меня не было ни малейшего сомнения, что я убегу. Сергеев сдержал своё обещание: недели через полторы меня вызвали с вещами.
— Куда? — спросил я надзирателя.
— Не знаю, на Амурку, бают.
Я быстро собрался. Ко мне подошёл Файнберг:
— Ну, прощай, хорошо, что ты уходишь: может, на Амурке тебе удастся уйти. Здесь ничего не выйдет. На воле и здесь наши сильно противятся моему побегу.
— Уйдёшь, извести.
Итак, с котомкой за плечами под звон кандалов я опять шагаю.
— Куда? На волю ли? Шагай, Петро, шагай, хуже не будет…
Опять на пути красавица Ангара: приветливее и милее она теперь кажется. Не было уже порывов броситься в неё. Впереди была цель.
В три приёма перетащил нашу партию паром: мы прилегли отдохнуть на траве в ожидании перевоза остальных.
В грязном вагоне казалось светло и весело. Испитые, хмурые лица смягчались и некоторые даже повеселели: ведь впереди у всех светилась звёздочка надежды, а многие просидели по 7–8 лет.
— Это, брат, не шуточка, я, почитай, восемь отмахал в одной и той же камере, в одной и той же. Это брат… — философствовал сам с собой поседевший на каторге, но ещё крепкий старик, — а вот теперь на Амурку. Шутка ли, на Амурку, всё равно, что на волю…
— Наломают тебе там реприцу-то — не раз вспомнишь свою камеру, — скулили над ним.
— Не-е-е, брат, не вспомню… не вспомню её треклятую, умру, а не вспомню.
