а уж дальше — как повезет». Иногда Дупак снабжал меня кое-какой информацией, которая, к слову сказать, как правило, не получала подтверждения, Но готовность Дупака отвечать на любой вопрос, понижая при этом голос и приближаясь к собеседнику вплотную, почти касаясь его животом, — словом, так, как поступают в плохих кинокартинах плохие актеры, изображая шпионов, заговорщиков, жуликов или, наоборот, их преследователей, — такая готовность в обстановке здешней всеобщей секретности всегда побуждала меня о чем-то спросить этого всезнайку. Вот и на этот раз я не выдержал:
— Слушай, что бы это все-таки могло значить?
— Ты про что?
— О, господи! Ну, про сегодняшнюю съемку. Почему именно сегодня?
— Не понимаешь?! — хитро прищурился Дупак. — Ну, разведчик из тебя не вышел бы.
Я уже рассказывал, что сам Дупак очень старался походить на разведчика. Когда бы и где бы судьба ни сводила нас еще во время войны, он выглядел именно так, как самый разудалый сорвиголова из полковой разведки: верхние пуговицы гимнастерки вопреки уставу расстегнуты, на поясе — нож с замысловато инкрустированной плексигласовой ручкой, голенища хромовых сапог сдвинуты чуть ли не до щиколоток, напоминая мехи гармошки, в зубах — самокрутка, пилотка (или ушанка) сдвинута на самую макушку…
Справедливости ради должен отметить, что Дупак был смелым парнем. Он не раз со своей неразлучной камерой появлялся в боевых порядках атакующей пехоты, а потом, правда, трепался, что пробился даже в тылы противника, сфотографировал там какие-то укрепления, только вот фото показать не может, потому что сдал всю пленку в разведотдел.
— …Куда мне в разведчики, — скромно ответил я, подыгрывая Дупаку. — Обделила меня природа такими данными, какими с лихвой одарила тебя.
Лицо Дупака расплылось в самодовольной улыбке.
— Так спрашиваешь, почему именно сегодня назначена кинофотосъемка? — переспросил он. — Это ж и ежу понятно — Конференция закончилась!
— Закончилась?! — со смешанным чувством радости и тревоги воскликнул я. — Кто тебе это сказал?!
— Источники информации оглашению не подлежат, — не то в шутку, не то всерьез ответил Дупак. — Да тут и самому нетрудно догадаться. Покрути шариками! — И он, поднеся указательный палец к виску, делая им вращательные движения, показал, как именно надо «крутить шариками». — Когда была первая съемка и допуск в зал заседаний? Когда Конференция началась. Почему то же самое произойдет сегодня? Потому что она закончилась. Логика!
— Ну, а каковы результаты? — растерянно пробормотал я. — Почему нет никакого сообщения, заявления, коммюнике?
— Это меня интересует меньше. Писанина — по твоей части. Для меня важно лишь то, что можно снять, проявить и отпечатать. Эх, уж и поснимаю я сегодня! — торжествовал он.
— И все-таки не может быть, что Конференция уже закончилась! — убежденно возразил я. — В Карлсхорсте мне бы сказали…
— Черта с два они тебе скажут! — хитро подмигнул Дупак. — Ты что, не знаешь разве, как у нас заведено? Получат команду сообщить, тогда и сообщат. В лучшем случае на другой день после события… Словом, можешь складывать вещички, это я тебе говорю!
То, что говорил Дупак, мгновенно переплелось с догадками, высказанными моим водителем Гвоздковым. «А может быть, и в самом деле Конференция уже закончилась?»— подумал я.
— Послушай, — морща лоб, продолжал Дупак, — а зачем я к тебе пришел?
— Наверное, напомнить, чтобы я захватил побольше пленки. Спасибо тебе.
— Да нет!.. Что-то другое… О! Вспомнил — телеграмма! Я только что в «протокол» заскочил еще раз время съемки уточнить, а там тебя разыскивают, чтобы телеграмму вручить.
— Пойду возьму, — сказал я, уже направляясь к двери, пытаясь сообразить, каким новым заданием огорошит меня родное Совинформбюро.
— Не надо тебе никуда ходить! — остановил меня Дупак. — У меня эта телеграмма! Под честное слово взял, пообещав найти тебя немедленно.
Он засунул руки в оба кармана брюк, пошарил там и растерянно посмотрел на меня. Потом, осененный догадкой, стукнул себя ладонью по лбу, расстегнул свой неизменный планшет и вынул оттуда сложенный вчетверо и заклеенный телеграфный бланк.
— На, держи!
Я схватил телеграмму, распечатал ее. Там было всего пять слов:
«ВЕРНУЛАСЬ
ЖДУ ЛЮБЛЮ ЦЕЛУЮ МАРИЯ»
Сколько времени я стоял ошеломленный? Секунду? Десять? Минуту? Зачем-то сжал телеграмму в кулаке, будто опасаясь, что кто-нибудь может вырвать ее у меня. И тогда счастье исчезнет, разрушится, не будет никакой телеграммы. Мне объяснят, что она только привиделась, существовала лишь в моих мечтах…
Это полубредовое состояние прошло, когда я заметил, что Дупак удивленно глядит на меня. Не говоря ни слова, я подскочил к нему, обнял и крепко прижал к груди…
— Ну, что, что? — бормотал он, смущенный моим неожиданным порывом. — Насчет Конференции, да? Прав я был?.. Да полегче, ты мне шею свернешь. Что там у тебя в телеграмме? Благодарность?
— Тебе, тебе благодарность, дорогой ты мой человек, — бессвязно лепетал я, чувствуя, что еще мгновение — и на глазах моих появятся слезы радости.
И Дупак, которого я всегда считал лишенным всякой интуиции, неспособным постигать чьи-либо чувства, на этот раз понял, что ни о чем не надо меня расспрашивать.
— Ну… я пошел, — тихо проговорил он. — Скоро увидимся. — Дупак посмотрел на часы и добавил — Через час.
Я остался один. Бережно расправил телеграмму, — как я мог так безобразно, так грубо смять это сокровище! Перечитал еще раз, потом еще и еще…
Людям иногда задают вопрос: вы счастливы? Многие отвечают на него так: «Смотря что называть счастьем».
Если бы в тот момент кто-нибудь задал подобный вопрос мне, я бы ответил не задумываясь: счастлив безмерно!
Боже мой, четыре года разлуки!.. Я думал о Марии, мечтал о ней все это время. Даже тогда, когда в ушах моих посвистывали пули, когда лежал под броней танка, оглушенный воем пикирующих один за другим вражеских самолетов и ударами пуль о броню, похожими на работу десятка пневматических молотов. Я боялся при этом не того, что погибну, а того, что никогда уже не увижу Марию… И в короткие промежутки фронтового затишья меня не оставляли тревожные мысли: все мерещилось, что госпиталь или санбат, в котором служила Мария, тоже подвергся бомбардировке или артиллерийскому обстрелу. Сколько раз в «дивизионке» и в армейской газете писалось о том, что фашистская авиация, несмотря на хорошо всем известные опознавательные знаки — красные кресты, безжалостно бомбит и госпитали и санбаты, добивая там наших раненых бойцов. А разве бомба или снаряд способны отличать солдата от санитарки, от фельдшера или врача?..
«Вернулась… вернулась… ждет!» — ликовал я теперь, на какие-то минуты забыв, что сам-то я все еще остаюсь на военной службе, мне поручено важное дело и уехать отсюда можно будет, только завершив его, только по приказу.
Но когда,
