Однако вскоре Фульгенций был схвачен и доставлен в Карфаген, где проявленные к нему горожанами любовь и почтение, многочисленные пожертвования на основанный в Руспе новый монастырь заставили вандальского царя задуматься над тем, кто для него опаснее — Фульгенций или Каваон. Фульгенций был посажен на корабль — его жизнеописание содержит намеки на причиненные епископу при этом телесные и душевные муки — и депортирован на остров Сардинию, куда уже было сослано из вандальской Африки немало епископов-кафоликов, в большинстве своем — весьма преклонного возраста и «со стажем». Фульгенций, будучи едва ли не самым молодым из ссыльных иерархов (во всяком случае — по своему «служебному стажу»), стал секретарем этой своеобразной конгрегации, насчитывавшей в своих рядах, согласно разным толкованиям приведенных в биографии Фульгенция цифр, шестьдесят, сто двадцать или даже двести епископов. Первая из приведенных цифр представляется автору этих строк наиболее достоверной.
Поскольку ссылке подверглась исключительно верхушка африканской православной иерархии, в Каралах, Караналах или Каларии (современном Кальяри), не было простых монахов. Пришлось Фульгенцию, чтобы создать хотя бы зачаток монашеской общины, убедить присоединиться к нему ради благого дела двух епископов. Ферранд намекает в вышедшем из-под его пера житии Фульгенция на то, что это оказалось не таким уж простым делом, учитывая напряженность в отношениях, царившую между изгнанниками, а также споры о первенстве и взаимную зависть, без которых не обходится жизнь в подобных замкнутых сообществах, отрезанных от внешнего мира. Согласно Ферранду, дом, в котором Фульгенций и присоединившиеся к нему два епископа, начали вести монашескую жизнь, стал «оракулом города Калария». Следовательно. Фульгенцию удалось остаться в стороне от «тёрок» между ссыльными, добившись, даже в глазах старших его по возрасту и «стажу» собратьев уважения и заслужив славу справедливого и неподкупного верховного пастыря, безупречного в быту и личной жизни.
Когда царь Трасамунд был вынужден, в конце концов, под воздействием всякого рода внешне- и внутриполитических неудач, возобновить свой диалог с кафоликами, все советники в один голос рекомендовали ему в качестве идеального партнера по переговорам, да и просто собеседника, Фульгенция. Обретший к описываемому времени высочайший авторитет и в месте ссылки, епископ был повторно вызван в Карфаген. Фульгенций, будучи человеком страстного темперамента и глубокой религиозности, не преминул воспользоваться своим пребыванием в столице для пламенной проповеди православной веры. Очевидно, для православных даже в Карфагене были установлены строжайшие ограничения. Ибо, когда Фульгенций прибыл в столицу, по царскому вызову (что делало его на первых порах неприкосновенным), к нему стали со всех сторон стекаться православные, истосковавшиеся без духовной поддержки. «Поэтому Фульгенций принялся, в своей гостинице, усердно поучать приходивших к нему правоверных кафоликов… Тем, которые дали повторно окрестить себя, он указал путь раскаяния в своем заблуждении и примирил их с (православной — В. А.) церковью. Иных он предостерегал от опасности погубить свою бессмертную душу ради благ земных. К стоящим на краю погибельной бездны он обращался со словами утешения. а иные, укрепленные его словами и вкусившие соли его учености, принялись с полной уверенностью в собственной правоте опровергать арианскую ересь. Так благодаря чудесному действию милости Божьей через одного единственного священника, чью мудрость царь хотел подвергнуть испытанию, в Карфагене увеличилось число просветленных светом истинной веры и, при посредстве самого гонителя (Трасамунда. — В. А.), православная вера возросла, а не умалилась».
Из сказанного, несмотря на все словесные ухищрения благочестивого Ферранда, вырисовывается достаточно ясная картина. Окрещенные повторно были арианами. Значит, Фульгенций обращал свои пламенные проповеди не только к православным, но и к арианам. И не боялся в центре Карфагена, проживая в гостинице, по приглашению царя, настраивать против этого царя жителей столицы, сохранивших втайне верность православию. Трасамунду, несомненно, регулярно доносили обо всем происходящем. Но он не стал арестовывать Фульгенция, ограничившись передачей ему сочинения об арианстве, содержавшего опровержение Фульгенция. Фульгенций ответил царю дошедшим до нас сочинением «Контра арианос. Либер унус эт децем обиекционес децем респонсионес континенс» («Против ариан. Одна книга, содержащая десять ответов на десять вопросов»). Данные им десять ответов на десять вопросов царя подтверждают — наряду с прочими вышедшими из-под его пера полемическими сочинениями, — заслуженную епископом Фульгенцием славу второго, после блаженного Августина, православного богослова римской Африки. В то же время «десять ответов» Фульгенция важны для нас и тем, что на их основании мы получаем представление о доводах вандальского царя. Ведь сочинения ариан были, как и памфлеты всех (почти) еретиков подвергнуты сожжению, вследствие чего у представителей последующих поколений (в том числе и нашего) создается очень однобокое представление о сути «арианского спора». Вопросы, заданные Трасамундом, характеризуют этого царя вандалов и аланов как просвещенного монарха, интересующегося наукой (в данном случае — богословием, сиречь теологией, уже готовившейся стать «царицей всех наук»), и убежденного арианина, вынужденного, однако, признать превосходство аввы Фульгенция в споре и потому поручающего вести дальнейшую дискуссию с этим светочем православия арианскому епископу — вандалу Пинта. Поскольку Пинта был не царем, а всего лишь епископом, с ним можно было полемизировать гораздо резче, не опасаясь угрозы быть подведенным под перенятый вандалами у римлян закон об оскорблении величества (а, точнее, величия). И потому в своем «Адверсус Пинтам» («Опровержении Пинты») авва Фульгенций не стеснялся в выражениях. По первое число всыпал Фульгенций также Абрагиле, еще одному ученому вандалу-арианину. Тем не менее, справедливости ради, следует обратить внимание на тот отрадный факт, что, если в еще не столь далекие времена царствования Гунериха дискуссия велась главным образом насильственными методами, то под скипетром просвещенного Трасамунда главным средством разрешения споров стало духовное оружие.
Хотя вандалы не смогли добиться превосходства над своими противниками, они стали для тех вполне приемлемыми оппонентами, и одно это уже многого стоило, повысив уровень дискуссии. Из этого можно сделать отрадный вывод: образовательный уровень вандальского правящего слоя сравнялся с образовательным уровнем германского правящего слоя в остготской Италии. Вследствие необходимости постоянно отражать нападки неутомимых православных полемистов Африки, вандалы были вынуждены собственными силами выпестовать и выделить из своей среды слой собственной интеллигенции, в которой не нуждались ни Теодорих в своей Равенне, ни вестготские цари в Толосе, нынешней южнофранцузской Тулузе, или в Толете, нынешнем испанском Толедо. Правда, свежеиспеченные вандальские интеллигенты писали на латинском, а не на готском языке (на котором читали библию, переведенную епископом Вульфилой), но скрещивали духовные мечи с самыми светлыми умами римского православного лагеря на том самом поле духовной брани, что некогда — сам Вульфила.
С учетом огромного количества православных, стекавшихся в поисках духовной поддержки к Фульгенцию в Карфагене (и, вероятно, все большего числа неофитов из арианской среды), арианскому духовенству не составило особого труда убедить царя в угрозе, исходившей от его партнера по религиозным спорам для духовного здоровья чад арианской церкви. Возможно, оно прямо обратилось к Трасамунду с настоятельнейшей просьбой сократить весьма затянувшуюся процедуру поиска истины путем переписки, вопросов, ответов, новых вопросов, новых ответов и т. д. Или сам Трасамунд, своим живым умом, осознал, наконец, бессмысленность и бесперспективность попыток совместить то, что не совместимо. Как бы то ни было, Фульгенций, в глубине души, возможно, уже веривший в счастливый поворот в своей судьбе, был вынужден опять отправиться есть горький хлеб изгнания.
