что вам заблагорассудится! Нам же оставьте то, что по праву наше.
Доримедонт и не думал скрывать, что не слушает волхва и слушать не собирается: переминаясь с тумбы на тумбу, покачивая тяжелой митрой, глядя куда угодно, только не на противника, двигая посохом, как веслом, он только и ждал появления небольшой щелочки в речи Радомира, чтобы в неё втиснуть свой беспроигрышный козырь — зычный, трубный глас, от которого у большинства слушателей кровь стыла и мозги леденели. И чтобы это не выглядело так, как будто он затыкает рот оппоненту, не давая ему донести свою позицию до первого лица Тартарии.
И втиснул, как только волхв сделал небольшую паузу, чтобы набрать побольше воздуха в грудь, на которую давила цепь с коловратом — он, явно, ещё не до конца высказал всё, что у него накипело, и, вероятно, хотел присовокупить к своей речи нецензурную лексику, чтобы сделать её сочнее и доходчивее, для чего и разогревался перед этим. Но Доримедонт не упустил своего шанса — загремел его глас, наполняя все уголки помещения резонирующим трепетом, так что даже если бы где-то здесь и лежала пыль, то она, наверняка, была бы поднята в воздух вибрацией материи, будоражимой звуковыми волнами. Это было похоже на работу насоса, постепенно нагнетающего давление внутри камеры, создаваемой голосом Доримедонта и смысловой нагрузкой, которую он выталкивал из себя — всё, до чего дотягивался глас патриарха, он помещал внутрь камеры, где нагнеталось огромное давление, способное обездвижить кого угодно. Любому живому существу, затронутому этим гласом для сохранения способности думать самостоятельно, оставалось одно: бежать как можно дальше от источника гласа, не позволяя камере, создаваемой им, приблизиться к себе. Но у находящихся в зале такой возможности не было, поэтому они в полной мере ощутили на себе патриаршее воздействие, которым он многие годы сковывал народ Тартарии.
В принципе, не было особой разницы, о чём именно говорит Доримедонт: с одинаковым успехом он мог рассуждать о теологических достоинствах христианства по сравнению с другими религиями, читать справочник по анатомии позвоночных животных, декламировать стихи собственного сочинения или вообще нести тарабарщину без всякого смысла — главное, чтобы не прерывалась речь и не затихал глас, потому что именно он завораживал слушателей и убеждал в правоте глашатая. Доримедонт, обнаружив однажды эту особенность своего голоса, научился ею пользоваться, отточил и довел до совершенства в процессе восхождения по иерархической лестнице православия, — конечно же, крайности, вроде тарабарщины, позволял себе лишь изредка для совсем уж безгласой и бездумной публики, в основном же старался насытить речь более или менее осмысленным содержанием, задача которого состояла в главном: убедить слушателей в том, что её обладатель всегда прав, благ, добр, искренен и бескорыстен — ну, и так далее.
Понимая, что в этом зале находятся далеко не представители его паствы, привыкшие не задумываться над смыслом его слов и всё, сказанное им, принимать за чистую монету, а люди с невероятно развитым критическим мышлением, достигшие на своих поприщах самых высоких позиций, он выкладывался по максимуму, чего давно не делал, пришпоривал застоявшихся коней своего разума, ворошил закрома памяти, раздувал угли в очаге веры. Всё, чему он когда-либо учился, что читал, о чём думал, что не раз помогало ему в спорах, беседах и проповедях, что безотказно работало, доказывая окружающим его правоту — церковная история, литургика, богословие, логика, фундаментальные постулаты христианства, догматические и нравственные, психология, социология, этика, философия. Он сыпал историческими датами, именами, событиями, для подкрепления своих слов приводил огромные цитаты из Библии и трудов великих мыслителей разных эпох.
Он доказывал, что дохристианская Тартария была огромной, но совершенно безграмотной и бескультурной территорией, населенной разрозненными и полудикими племенами, не имеющими своего государства и законодательства. Не было у них ни письменности, ни искусств, ни наук — и если бы не христианские подвижники, принесшие всё это сюда, то оставалась бы такой она до сих пор. Родноверие, как разновидность язычества, с его крайне запутанным и невнятным пантеоном богов, в которых сам чёрт ногу сломит, с его жертвоприношениями, зачастую человеческими, повергало местные племена в мракобесие, тормозило развитие не только духовное, но и экономическое, отдаляло от цивилизации, которая к тому времени уже далеко продвинулась в разных сферах жизни. А волхвы, как хранители традиционной веры, цеплялись за прошлое, видя в новой религии угрозу своей власти, доводы рассудка не действовали на них, никакими уговорами нельзя было их убедить отказаться от языческих заблуждений и принять веру в истинного Бога, поэтому ничего другого не оставалось, как истребить эту заразу огнём и мечом. Именно заразу! Болезнь! Ведь и медицина, когда это необходимо, для спасения жизни пациентов нередко прибегает к радикальным методам, например, таким, как ампутация. А что народ? Народ — стадо — идёт туда, куда его ведут пастухи: в болото — так в болото, в пропасть — так в пропасть. А христианские епископы и священники — пастухи добрые и умные, — ведут народ к духовному и нравственному спасению, к воскресению из мертвых и к жизни вечной в царстве Бога живого и милосердного. Являясь провозвестниками истины и добра, христианское духовенство призывает людей стремиться быть совершенными уже в этом мире, как совершенен Господь Иисус Христос: соблюдать заповеди, хранить семейные ценности, изучать науки, заниматься творчеством, работать не покладая рук на благо отечества. И Господь обязательно отблагодарит за все труды и старания!
Доримедонт говорил, говорил и говорил, не повторяя ошибки волхва, не делая пауз, не давая врагу возможности вставить хоть слово. Почти всё сказанное им ускользало от понимаия, потому что никто не был способен вместить одновременно столько информации. Его слова изливались подобно ночному ливню, затапливая землю и образуя болото. Слушатели тонули, не имея сил выбраться. Сам же Доримедонт парил над схваткой, поливая и поливая её словесным дождём. Глас был победоносным. Внимающим казалось, что его источник — вовсе не грузное тело с тумбоподобными ногами на сцене, а некая всемогущая сила, вероятно, сам Бог… Доримедонт стих, как это бывает с дождём, который обрушивается на землю стремительно и неукротимо, но вдруг стихает, как топором обрубленный. Тело Доримедонта испарилось внутри золотого облачения, оставив болото из слов, в котором можно было барахтаться вечно.
— Ого! — шепнул на ухо Дмитрию Дмитриевичу Водов. — Почти два часа проговорил. Как это мы не уснули?
— Не до сна тут, судьба страны решается, — повернув лицо к Водову, тоже шёпотом ответил Три Д без малейшего намека на шутку. — Умеет, черт, говорить, ничего не скажешь… Завораживает… Колдуну с ним не справиться…
— Это точно… —
