периферии повествования, а в. центре — образы коммунистов — Давыдова, Нагульнова, Разметнова, Майданникова, и это их глазами видим мы события коллективизации, под их углом зрения воспринимаем все происходящее в Гремяченском сельсовете. Вот это верно. Хотя верно только отчасти. Трудно сказать, что Яков Лукич Островнов или, например, живущие у него есаул Половцев и подпоручик Лятьевский размещены Шолоховым на периферии повествования. Но верно, верно, что образы коммунистов, организаторов колхоза, не вымазаны Шолоховым черной краской, как это сделано у того же Василия Белова, и хотя и далеки от идеала, но показаны с нескрываемым сочувствием. Безусловно, верно и то, что — «вот и отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову, отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремя-чего буерака…» — Шолохов любил их и открыто признавался в своей любви к этим героям.
Это верно, как верно и то, что именно этой любви писателя к своим героям-коммунистам и не могут простить Шолохову его критики и недоброжелатели. Эта любовь писателя, который сам в ней не властен, как не властен в своей любви и любой другой человек, настолько застит глаза критикам Шолохова, что они уже и не замечают, что роман «Поднятая целина» совсем не о коммунистах и белогвардейцах, не о борьбе организаторов колхозов с «кулаками», а совсем о другом…
2
«В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады. В полдень где-нибудь в затишке (если пригревает солнце) грустный, чуть внятный запах вишневой коры поднимается с пресной сыростью талого снега, с могучим и древним духом проглянувшей из-под снега, из-под мертвой листвы земли».
Так начинается «Поднятая целина». Эта первая фраза — камертон к дальнейшему повествованию, в ней — ключ к замыслу всего романа. Стоит лютая зима, и вот среди зимнего холода, где-нибудь в затишке, вдруг возникает чуть внятный запах весны, пробуждения.
Январскими холодами 1930 года появляются на хуторе Гремя — чий Лог два незнакомца. Один — есаул Половцев.
«Над чернью садов, тянувшихся по обеим сторонам узкого проулка, над островами тополевых левад высоко стоял ущербленный месяц. В проулке было темно и тихо. Где-то над речкой голосисто подвывала собака, желтел огонек. Всадник жадно хватнул ноздрями морозный воздух, не спеша снял перчатку, закурил, потом подтянул подпругу, сунул пальцы под потник и, ощутив горячую, запотевшую конскую спину, ловко вскинул в седло свое большое тело…»
Как в классической драме, одновременно с Половцевым появляется в Гремячем Логу и двадцатипятитысячник Семен Давыдов.
«Он проснулся от холода, взявшего в тиски сердце, и, открыв глаза, сквозь блещущие радужным разноцветьем слезинки увидел холодное солнце, величественный простор безлюдной степи, свинцово-серое небо у кромки горизонта и на белой шапке кургана невдалеке — рдяно-желтую, с огнистым отливом, лису…»
Давыдов и Половцев — противники. Но оба они приехали на хутор, чтобы переустроить здешнюю жизнь. Давыдов хочет сделать здешних казаков — колхозниками, Половцев — превратить их в повстанцев. Давыдову предстоит опираться в своей деятельности прежде всего на Макара Нагульнова, секретаря партячейки, Половцеву — на «культурного хозяина», Якова Лукича Островнова.
И если мы внимательно прочтем первые страницы романа, прочтем их, не вспоминая известного по учебникам сюжета, то наверняка заметим, что никакого предпочтения кому-либо из героев Шолохов не оказывает. На первых страницах Половцев и Островнов выглядят даже более симпатично, вызывают большее читательское уважение, нежели собравшийся послушать Давыдова гремяченский актив.
«Тридцать два человека… — пишет Шолохов, — дышали одним дыхом. Давыдов не был мастером говорить речи, но слушали его вначале так, как не слушают и самого искусного сказочника».
Говорил же Давыдов о том, что хлеборобов от бедности может выручить только трактор. Факт. А для трактора надо объединяться в колхозы.
Насчет тракторов действительно сказка. Когда еще они появятся (в романе у Шолохова этих тракторов так и не будет), а самое главное, что и они, трактора, как это известно нам, не приведут колхозные хозяйства к процветанию. И дело тут не в отрицании пользы механизации, а в превращении ее в этакую универсальную палочку-выручалочку. Тем более что не такой уж и безобидной оказывается «сказка» Давыдова. Он, конечно, не мастер говорить речи, но линию партии проводит твердо, и линия эта весьма хитрая.
О кулаке на собрании бедноты начинает говорить не Давыдов, не Макар Нагульнов, а Павел Любишкин, готовый в колхоз «с потрохами» пойти. Только одно условие у него: «Жилы кулаку перережьте, тогда пойдем! Отдайте нам его машины, его быков, силу его отдайте…»
«— Что же ты стучишь, ежели открыто? — отвечает ему Давыдов. — Уничтожить кулака как класс, имущество его отдать колхозам, факт!»
Вот тогда, на этом условии, и начинается запись в колхоз. «При подсчете поднятых рук оказалось тридцать три. Кто-то, обеспамятев, поднял лишнюю».
Тридцать три — не случайная цифра. Это символ высшей духовной зрелости. Тридцать три года было в земной жизни Спасителю нашему, Иисусу Христу. Едва ли число это случайно в романе Шолохова. Ни для сюжета романа в целом, ни для сцены собрания, утверждающего к раскулачиванию кандидатуры хуторских казаков, никакой разницы нет двадцать или сорок человек пришло на собрание. Тридцать два человека нужно писателю именно для того, чтобы прозвучало число тридцать три. Правда, получается оно, когда кто-то, «обеспамятев, поднял лишнюю» руку. Фраза, если отбросить ее мистическую наполненность, звучит не по-шолоховски неуклюже. Действительно, разве бывает у человека лишняя рука? Оказывается, бывает. У этих людей, соединившихся в злобном стремлении перерезать жилы удачливым хуторским хозяевам, забрать их силу, лишние не только руки, но и души…
Сцена собрания бедноты и гремяченского актива занимает четвертую главу романа. В третьей же — беседа Половцева с Остров-новым. Есаул Александр Анисимович Половцев тоже говорит с Яковом Лукичом Островновым о колхозах. Половцев тоже рассказывает свою сказку о колхозах, только агитирует он Островнова вступить в боевую группу.
«— …Не только быков, но и детей у тебя отберут на государственное воспитание. Все будет общее: дети, жены, чашки, ложки. Ты хотел бы лапши с гусиным потрохом покушать, а тебя квасом будут кормить. Крепостным возле семьи будешь», — говорит он.
В словах Половцева о колхозах правды больше, чем в речах Давыдова, — так колхозы и замышлялись Лениными, Троцкими, бухариными. Кроме того, за спиною Половцева стоит опыт героического русского сопротивления. И Островнов — человек опытный и умный, осторожный и расчетливый — совершает роковой шаг. Взяв благословение у матери, восьмидесяти летней старухи, которую несколько месяцев спустя заморит голодом, подписывает
