изуродовали перед смертью. Среди мертвецов мотается и мать чудовищного ребенка. Рядом с ней — петля, уготованная и для него.
Когда маленькое тельце в агонии бьется, повешенное на ветке, а нити, ткущие реальность, вертятся, соединяясь и скручиваясь, — гудение в «Сизой Голубке» нарастает. Инга ищет его источник.
Странный звук. Притягивающий и пугающий одновременно. Так переваривается пища в желудке, так лопается кожа, объятая пламенем.
Новости: ночь близится к кульминации, а живых практически не осталось, «Сизая Голубка» истекает кровью.
Инга проходит по коридору мимо комнат, где раньше были графские покои, а затем — палаты для выживших из ума старпёров, теперь же — скотобойня. Халат промок почти полностью. Источник звука уже близко.
Это же гудение слышит и Алекса, его приносят дребезжащие под кожей новые вены, и тут кровавая жижа являет ей ту, кого она так долго ждала. Личина Ноосферы, расталкивая потроха убитых зверей, выплывает на поверхность — жуткий, воинственный лик ведьмы, отправленной на костер. Такое же лицо обнаружила Кама в своих глубинах.
За Ингой ползет что-то большое. Оно задыхается, кашляет и хрипит. Обернувшись, во мраке она видит Льва. Вогнанная рукояткой в голову трость волочится рядом с ним, как обездвиженная конечность.
— Всё это части одной картины, — каркает старик. Он мертв, однако продолжает пичкать Ингу порцией очередного бреда.
Согласно учениям эзотериков, некротическая связь представляет собой канал утечки энергии от живого человека к умершему. Человек состоит из энергий, но, в отличие от человека, энергия бессмертна.
Вероятно, Инга и Лев теперь связаны.
— Первоматери чужды божьи благие дела. — Его лица давно уже нет, рот утонул в мешанине из лоскутов кожи, мышц, крошек костей. Но каким-то непостижимым образом он все еще может говорить.
— Противовес — так ее всегда называли.
Ноги останавливают Ингу у двери, за которой находится колыбель размеренного низкого звука.
— Беда не приходит одна, — медленно проговаривая слова, рассказывает старик тем тоном, каким принято излагать прописные истины. — Беда приходит с Ней.
Инга, слава богам, не видит его глаз, но она помнит их цвет — такого окраса становится жареный мед, такой вид приобретает запекшаяся кожица. Цвет размазанного дерьма.
— Первоматерь! — кричит он. — Она передвигается по миру, сея ужас, рождая зверства. Она совершает их руками тех, кого может подчинить. — На последнем издыхании он добавляет:
— Так сохраняется равновесие.
Покой рождает бурю. Ночь выплевывает день. В этом соблюдается баланс.
Инга отворяет дверь.
Открываются створки и у огромной мясистой штуковины, веревками привязанной к стволам двух деревьев. Она кровоточит.
Уродцы заставляют Артура встать на колени, а сами расходятся в стороны. Он, как и прежде, обнажен ниже пояса, одна штанина все еще болтается на ноге. У него есть шанс убежать, но взгляд притягивает конусообразное нечто, которое то сжимается, то снова разжимается с чавкающим звуком. Оно нависает над землей, темной от крови, вытекающей из венозных стволов на макушке и омывающей сверху донизу сам орган. Сквозь кровь проглядывает мышца, белая, как непропеченное тесто. Похитители припадочно кланяются гигантскому органу, словно он извлечен из тела некого божества.
— Божье сердце — не миф. Но это конец, — говорит старик Инге, и ей кажется, что голос исходит из дыры у него в голове. Внезапно он вопрошает:
— А что в конце? Любое существо обречено на съеденье.
Аорта толщиной со ствол дерева, похожая на красную атласную ленту, неожиданно выпрыгивает из недр великого сердца, плывет по воздуху со скоростью пули и, точно осьминожье щупальце, обвивается вокруг тела Артура. Присоски выпускают десятки острых зубов, которые мигом впиваются в кожу.
Артур визжит некрасивым девчачьим голосом, кричит и Лев, умирая во второй раз.
В ту минуту, когда Алекса осознает, что лицо в воде — всего лишь отражение, а само существо нависает над ней, Инга входит в комнату.
Мерцающий свет поначалу слепит глаза, но спустя миг Инга начинает различать коробки и ящики, груды ветхой мебели, накрытой пожелтевшим полиэтиленом. В центре комнаты — нагромождения светящихся полос, кривых и геометрически правильных линий. Всматриваясь, Инга узнает в них карту Перми и прилегающей к городу территории с деревнями и селами. Дороги, автострады и шоссе формируют лицо, вытянутое, суровое, обрамленное волосами — цепочками лесопосадок и парковых зон. Протекающая по городу река образовывает выпученные глаза, а мост, разделяющий реку надвое — верхнюю часть переносицы. Расплющенный нос возникает из комбинации улиц, ртом чудовищу служит зеленеющий микрорайон. Болотный, плесневелый рот.
Инга словно в сплетении комнат-галерей, вырастающих друг из друга или перетекающих одна в другую в некоей телескопической перспективе.
Пространство здесь искривлено: руками-кварталами, пальцами-переулками Первоматерь поддевает пласты реальности, которые принимают вид нитей из клубка пряжи, и выплетает новую явь.
Штор на окне нет. Снаружи широкой волной впивается в стекло стареющая, но все еще могучая ночь, а в душе Инги земля кристаллизуется, превращаясь в ледник, гряды ледяных хребтов вонзаются в хрупкое от мороза небо, нервная дрожь перемежается сильным страхом.
В дребезжащем вое она различает слова.
— Подойди, — не просит — требует Первоматерь.
Карта пульсирует, то теряя, то обретая режущую глаза четкость. Голос выплывает из нее, словно клуб зловонного дыма.
Делая шаг, Инга улавливает двадцать пятый кадр, показывающий истинный облик Первоматери — недоступного человеческому разуму паукообразного чудовища, раскинувшего сотни лап, выгнутых под разными углами, по сторонам.
«Всё это — части одной картины», — сказал ей мертвец, и сейчас она понимает, что подразумевалось под этой фразой. Всё это части единого целого, паутины изъеденного порчей мира, который плетет Первоматерь, посылая по нитям импульсы злой энергии.
— Ближе, — приказывает тварь.
Подобные голоса, думает Инга, доносятся с той стороны решетчатых окон дурдома. Или из глубоких темных расселин… Она таращится на Ингу, сквозь Ингу, сканирует, как рентген, анализирует полученные результаты.
Инга подходит ближе и чувствует, как дороги, аллеи, магистрали и мостовые, тошнотворно теплые, обволакивают ее тело. Губы существа темно-оливкового, даже малахитового оттенка расходятся в улыбке, микрорайон как будто рвется на две части, и в образовавшемся провале возникают два бивня. Первоматерь голодна, ей нужно подкрепиться, прежде чем путешествовать дальше.
Реальность подергивается рябью, воздух принимает вид полотна, и в этот миг Инге кажется, что рядом с собой она видит контуры человеческой фигуры. По очертаниям это девушка, вглядывающаяся в нее словно с другой стороны ткани. Будто бы два пространства встали лицом друг к другу, разделенные тряпичной стеной.
Девушка вздрагивает: ей вдруг почудилось, что глаза у вышитой на холсте, съедаемой монстром женщины, живые. Она отходит в центр галереи, чтобы оценить произведение целиком: красочная, шитая многоцветием ниток алентура раскинута по всей длине стены. В мягком свете приглушенных
