Эстер не стала ждать, когда я отвечу ей так, как обычно это делал. Она продолжила петь соло и исполнила весь первый куплет без всякого аккомпанемента, не считая бита вовлеченной публики.
– Не говори: «Прощай!». Лучше скажем друг другу «Привет!», – тихо пропела Эстер, и пальцы моей правой руки, удобно разместившейся на клавишах, начали извлекать аккорды в такт ритму.
– Ты со мной, Бенни? – спросила Эстер.
– Яс тобой, – ответил я, постаравшись, чтобы мой ответ расслышали все.
– Тогда давай споем это еще раз.
Мы спели песню от начала до конца. Так, как пели ее всегда в паре, взаимодействуя и поддразнивая друг друга. Так, словно нам было на все в этом мире наплевать. Песенка была простая и милая, не тяжелая для восприятия и не пробивающая на сильные эмоции. Публика нам похлопала. Но мы ее не взволновали и не возбудили. Я не видел Александера со своего сиденья и понятия не имел, заметила ли его Эстер, как, впрочем, и то, знала ли она, как он вообще выглядит. Когда аплодисменты стихли, Сэл бочком подступил к Эстер и, держа в одной руке бокал с золотистым ликером, второй приобнял ее за плечо.
– А я ведь когда-то знал мать Эстер. Мод Александер. Она тоже была потрясающей певицей, – признался он во всеуслышание.
Воздух в зале наэлектризовался.
– Какой это был голос! Какая женщина! – поднял бокал дядя Сэл. – За Мод Александер, да упокоится ее душа с миром…
К тосту присоединились всего несколько человек; их голоса прозвучали напряженно и неловко. Но Сэл невозмутимо продолжил:
– Сегодня с нами в этом зале присутствует особый гость. Отец Мод Александер и дед Эстер – мистер Рудольф Александер. Человек, который беззаветно любит свою страну и будет ревностно служить нашему новому президенту. Мы счастливы отметить это знаменательное событие вместе с ним. Мистер Александер, своим присутствием вы оказали нам большую честь. – Сэл снова поднял бокал, и весь зал поспешил его поддержать.
Не удержавшись, я повернулся, но так и не смог разглядеть Александера сквозь густой лес поднятых рук. Эстер окаменела. Мне оставалось лишь смотреть на нее – мое сердце бешено колотилось, рука затряслась. Мне захотелось убить – нет, даже не убить, а растерзать – дядю. Эстер на меня не взглянула.
– Спой нам что-нибудь еще, девочка, – проурчал Сэл. – Ты ведь недавно пообещала мне спеть по моей просьбе.
– Хорошо, – односложно откликнулась Эстер.
– Что-нибудь в честь твоей матери… и твоего… дедушки. Что-нибудь, что напомнит о Мод.
– Сэл, – тихо попытался возразить я, но мое недовольство, похоже, только подстегнуло Эстер.
– Я знаю только одну такую песню, – звонко и уверенно выговорила Эстер. – Она очень мелодичная. Это песня к Рождеству. Благословение на Новый год. Песня… мольба… дитя.
При словах «мольба… дитя» брови Сэла вздернулись, но он – как милостивый диктатор – наклонил подбородок, разрешив Эстер продолжить, а сам опустился в пустое кресло справа от нас и закинул ногу на ногу.
Черт возьми, Бейби Рут! Я понял, какую песню она имеет в виду. Я мог сыграть ее даже одной рукой. Аккомпанемент был простым, циклическим, строился на повторении музыкальных фраз, а я мог сделать его даже еще проще. Но я засомневался, сможет ли справиться Эстер. Она лишь покосилась на меня отстраненным взглядом, а ее ноздри раздулись, словно учуяли мои сомнения.
– Ave Maria, – запела Эстер, растягивая слова, чтобы я мог подстроиться и последовать за ней.
Ее низкий голос сочился медленно и уверенно. Эстер пела не на латыни и не в той тональности, в которой пела ее мать. Она пела не как вышколенное сопрано. Она пела как Эстер. Как женщина, бросающаяся с утеса, твердо знающая, что может летать. Я тихо начал аккомпанировать, хотя Эстер абсолютно не нуждалась во мне.
Ave Maria! Не страшнаНигде с Тобою злая сила…Не Ты ли, благости полна,Гонимых, нас в горах укрыла!И в этот поздний час мольбою К Тебе взываю я: внемли!Будь нам охраною святоюИ тихий сон нам ниспошли!Ave Maria![21]Эстер исполняла эту песню медленно. Намеренно медленно. Она вкладывала в слова всю боль отверженной, оклеветанной души. И весь ее триумф тоже. Эстер не была просителем, кроткой девой… Эстер пела как женщина, не нуждавшаяся в снисхождении, оправдании и помощи. Она не молила, она требовала. И не жаловалась, не сетовала, не роптала, а предостерегала. Я никогда не слышал песню Шуберта в такой трактовке. Эстер плакала без единой слезинки, и я аккомпанировал ей, охваченный благоговением. Когда она закончила, зал походил на могильный склеп.
– Я пою не так, как пела мать. У меня вообще с ней мало общего. Я думаю, что пошла в отца, – призналась Эстер зачарованной аудитории. Ее голос прозвучал кротко, но в глазах сверкнули молнии. – У вас будут еще просьбы, мистер Витале?
* * *
Мы исполнили еще несколько песен. А когда я встал из-за пианино, Рудольфа Александера за столиком уже не было. Я не видел, когда он ушел. Возможно, он покинул зал после того, как прозвучала «Ave Maria». А может, когда по гостиной все еще разносился насмешливый голос Эстер, певшей «Ящик Пандоры»: «Тайна раскрыта, все ее знают, люди за нами теперь наблюдают». Мою здоровую руку сводило, моя покалеченная рука ныла от боли. Но больше всего я отчаянно желал освободить себя и Эстер от невыносимого эмоционального напряжения. Но между нами стоял Сэл, и его руки лежали на наших плечах.
– Это было великолепно, Эстер. Потрясающе, – пробормотал он, подталкивая нас к своим друзьям.
Сэл провел нас по всему залу, представляя гостям. Одно лицо перетекало в другое. Я чувствовал себя плохо, но понять, из-за чего – из-за боли или стресса, – уже не мог и послушно, как теленок за быком, следовал за дядей, пока зал не начал пустеть и люди не перестали на нас глазеть. Сэл указал на свободный столик.
– Присядь, Бенито. Выпей чего-нибудь. У тебя такой вид, словно тебя сейчас стошнит.
– Думаю, мы уже можем уйти, – сказал я, испугавшись, что застрянем здесь еще на несколько часов.
Эстер явно придерживалась того же мнения и тоже осталась стоять. На ее лице застыла маска. Красивая. Суровая. Сердитая. Пугающая. «Расплата последует, когда она ее снимет», – не усомнился я. Что ж, чем раньше, тем лучше.
– Нет, – возразил Сэл. – Присядь. Выпей.
Я взял Эстер за руку.
– Спокойной ночи, Сэл. Спасибо вам за… вечер.
– Эстер, Бенито, садитесь, – продолжал настаивать Сэл.
Но мы остались стоять. Лицо дяди вытянулось, глаза забегали по залу. А потом он поднял руку и подал сигнал Тони-жердяю.
– Ладно. Идите. Я свою задачу выполнил. И не хочу, чтобы ты тут начудил и разрушил всю мою тяжелую работу.
