И в этой тьме, где глаз я не сведус огня свечи, как смертник на помосте,зажги, господь, последнюю звезду —и вновь метнём заигранные кости!…И эта ночь – конец твоей игры.И не в неё ли, злую, как ненастье,летит Земля сквозь сонные мирыигральной костью, брошенной на счастье, —заиграна уже до круглоты,летит, чтобы в последнее мгновеньеостановиться в недрах пустоты,внезапной пустоты исчезновенья.
– Мы дети этого мира, – продолжал отец. – Мы плоть от плоти природы. Но, обретя разум, стали чужаками, как чужаками были первые переселенцы, спустившиеся в дикие леса Южной Америки. Мы не знаем, к чему ведёт наш разум. По невежеству обрекаем других на страдания, хоть и остаёмся невинны, как жрец, приносящий жертву, как политик, призывающий солдат на войну. Мы не ведаем, что творим, потому что нас некому направить. Нас окружает бесконечная пустыня, и мы тщетно взываем к ночи в надежде, что она ответит, в надежде узреть бога, подобного нам и нам понятного. Мы сотворили бога, сотворившего нас. Круг замкнулся. Мы не в силах из него вырваться. Разве ты не видишь: куда бы ни заходил человек, во всех частях света, меняясь и совершенствуясь, мы идём неизменными тропами, творим тех же богов, лишь называя их разными именами? Как заведённые машинки, бьёмся об одну общую стену – упираемся в тупик, огранивающий наш ум.
Взгляни на звёзды, Максим, и скажи, читаешь ли в них свою жизнь, жизни грядущих поколений и чёрную пелену забвения, после которой не останется ни творений человека, ни памяти о его делах. Всё, чем мы дорожим: слова мудрости, предания о геройствах, победы над страданием и преодоление породившего нас мира – всё уйдёт вместе с нами за грань, куда не способны заглянуть самые смелые из наших мыслей. Мы это предчувствуем, и нас наполняет страх. Мы тщетно прячемся за иллюзией упорядоченности, определённости и предсказуемости, обманываем самих себя комфортными символами, из которых воздвигли стены в надежде защититься от заложенного в нас самих стремления познать непознаваемое.
– Познать непознаваемое… – эхом отозвался Дима.
– Мы прячемся в ужасающем темпе бытовой жизни – быстрее, больше, ярче, – лишь бы не видеть тщету и зыбкость своего существования, не задавать вопросы, на которые всё равно не ответим, ведь при их звуке рухнет иллюзия, возведённая нами с такой бережностью. Оглядись, Максим. Что ты видишь? Скажи, тебя устраивает быть насекомым и суетиться, притворяясь, будто и твоя жизнь что-то значит? Разве нет хуже слепого, чем тот, кто закрывает глаза?
Тебя удивляет, что я искал сердце мглы, но разве ты не понимаешь того, о чём писал Хаксли: «Большинство людей ведёт жизнь, в своём худшем виде настолько мучительную, а в лучшем – настолько монотонную, бедную и ограниченную, что позыв бежать её, стремление превзойти себя хотя бы на несколько мгновений есть один из основных аппетитов души и всегда им было… Стремление бежать своей самости и окружения присутствует почти в каждом почти постоянно»? В тебе нет того же аппетита души? Тебя устраивает жизнь, описанная Спенсером как «заставляющая выбиваться из сил сегодня, чтобы обеспечить себе возможность делать то же самое и завтра»?
Мои поиски начались задолго до того, как я расшифровал дневник Затрапезного, до того, как впервые услышал о Городе Солнца и заподозрил в нём отголосок mysterium tremendum. Мои поиски начались примерно в твоём возрасте, когда меня дни и ночи не покидал один отрывок из «Фактов и комментариев» Спенсера. Я перечитывал его десятки раз, а выучив, продолжал твердить по памяти. Он писал о безначальности, беспричинности и вечности бытия. Столько теорий, научных и мистических, о том, каким было сотворение мира, и ни одной – ни единой, даже самой фантастической, – о том, что ему предшествовало. И ты думаешь, я мог отказаться от возможности увидеть сердце мглы, пусть бы ценой оказалась моя жизнь?
«Тайны предметов, постигаемых нашими чувствами, лежат вне пределов нашего разума, но ещё неразрешимее и недосягаемее для него оказываются загадочные тайны пространства, вмещающего в себе всё сущее. В то время, как первые из них могут быть объяснены, по мнению верующих, сотворением мира, а для агностиков кажутся объяснимыми гипотезой мировой эволюции, тайны пространства не поддаются никаким объяснениям. Как деисты, так и агностики одинаково вынуждены признавать за пространством присущие ему вечные свойства и допускают, что оно, со всей совокупностью своих свойств, предшествовало сотворению мира и эволюционному процессу.
При таких обстоятельствах, если бы человечеству даже удалось проникнуть в тайны жизни, оно встретилось бы за их рубежом с ещё более загадочными и неисповедимыми тайнами. То, что нельзя себе представить как сотворённое или выработанное путём эволюции, раскрывает перед нами факты, происхождение которых ещё непостижимее, чем происхождение фактов, которые наблюдаются у видимых предметов…
Пустопорожняя форма бытия, которая, после того как она исследована по всем направлениям в такую даль, в какую может проникнуть в неё воображение, раскрывает за рубежом постигнутого им протяжения неисследованную беспредельность, сравнительно с которой всё оно оказывается лишь бесконечно малою величиной».
– Неисследованная беспредельность… – с грустью прошептал Покачалов.
– Со времён Спенсера его слова не утратили значения. Одни космологи заявят, что Вселенная была сингулярностью – точкой с нулевыми измерениями, другие расскажут о квантовой теории поля. Вместе они будут рассуждать о пространственно-временной пене, существовавшей в бесконечно малую долю секунды после Большого взрыва. Но никто из них не возьмётся предположить, что ему предшествовало. Учёным остаётся открывать закономерности во времени и пространстве, выискивать непоколебимые константы, однако учёные неспособны объяснить, что их породило, почему они сформировались и остаются именно такими – неизменными и познаваемыми. Одна лишь мысль о возможности заглянуть в неисследованную беспредельность Спенсера внушала мне трепет!
