А вот он позже говорит с Книпович о необходимом условии творческого полета: «Вы не должны честно относиться к жизни – это кадетское отношение, оно и во мне заложено, но его надо преодолевать. Если оно столкнется с главным, то надо думать – вот мое перебило – и обмануть себя не обманывая. Иначе нельзя – это и есть фаустовский путь».
Пассаж интересный во многих отношениях. Так аналитично и объективно Блок о себе прежде не говорил и не писал. Когда он был поэтом в полной мере, его мысль на пути к высказыванию всегда совокуплялась с эмоцией и в результате получалось нечто неотчетливое и многозначное. Неуместное вторжение поэзии в беседу, выплеск ее на журнальные страницы. Теперь же Блок достаточно определенно объясняет самый механизм взаимодействия искусства с истиной и моралью.
В сфере творчества «честность» есть материал, который «перебивается» художественным приемом, трансформируется им. В итоге возникает новое качество, которое не подлежит моралистической оценке и простому логическому пониманию. Вот что такое «обмануть себя не обманывая».
Все это, однако, применимо только к большим художественным талантам, может быть, даже только к гениям. Когда от «честного отношения к жизни» себя освобождают люди обыкновенные, нормальные — ничего хорошего из этого не выходит. Так, Е. Ф. Книпович в дальнейшем станет официальным, конъюнктурным критиком, напишет множество бессмысленных книг и статей о советской литературе, как влиятельный функционер будет тормозить выход книг Ахматовой и Тарковского… Такую профессиональную судьбу никак нельзя счесть удачной и достойной. Но три с половиной года в тесном контакте с Блоком — это красивый пролог жизни некогда незаурядной женщины, а книга воспоминаний о встречах с поэтом станет столь же красивым эпилогом.
В феврале Блок занимается отделкой текста «Двенадцати», Любовь Дмитриевна бракует строку о Катьке: «Юбкой улицу мела» (проститутки ходят в коротких юбках) и предлагает вариант «Шоколад миньон жрала». Принимается.
Любовь Дмитриевна становится и первой исполнительницей поэмы перед публикой. Это происходит 13 мая на вечере литературного кружка «Арзамас» в Тенишевском училище. Блок читает свои лирические стихи. Публика принимает хорошо, однако в вечере отказались участвовать Пяст, Ахматова и Сологуб. Из-за «Двенадцати». Начало обструкции, для Блока несколько неожиданной. Политика политикой, но…
А тридцать первого мая Блок получает от Зинаиды Гиппиус книжку «Последние стихи» с надписанным на ней от руки стихотворным посланием. Очень личные стихи. И совсем незлые, несмотря на категоричное завершение:
Я не прощу. Душа твоя невинна. Я не прощу ей — никогда.
Гиппиус искренне, с человеческой болью переживает идейную «измену» двух «интеллигентов-перебежчиков» — Белого с его «кощунственной» поэмой «Христос воскрес» и Блока как автора «Двенадцати». Она понимает, что как Белый, так и Блок, приветствуя революцию, не лицемерят, не преследуют каких-то выгод. Она именует обоих «невинными» и в дневнике, и в письмах, и в стихах. В июне она публикует в газете «Новые ведомости» стихотворение «Идущий…» (впоследствии будет названо «Шел…»), где сравнивает двух поэтов с «потерявшимися детьми». С чисто эстетической точки зрения это одно из лучших произведений поэтессы. Никакого политиканства, никакой дидактики, чистая эмоциональность:
В покрывале ветер свищет, гонит с севера мороз… Никогда их не отыщет, двух потерянных — Христос.
Она по-своему права. В том, что Христос и большевизм несовместимы. В том, что новому режиму не может быть нравственного оправдания, а попытки компромисса с ним ни к чему хорошему поэтов не приведут. Увидеть же неоднозначность, смысловую амбивалентность «Двенадцати» пока не могут ни «красные», ни «белые». Как, впрочем, и отдаленность от реальной политики утопических мечтаний Белого в поэме «Христос воскрес».
Блок не обижен на Гиппиус. Он берется за письмо, набросок которого сохранился в дневнике. Стоит процитировать, поскольку это своеобразный пик блоковской революционности, полемическая гипербола на грани абсурда:
«Не знаю (или знаю), почему вы не увидели октябрьского величия за октябрьскими гримасами, которых было очень мало — могло быть во много раз больше.
Неужели Вы не знаете, что “России не будет” так же, как не стало Рима — не в V веке после Рождества Христова, а в 1-й год I-го века? Также — не будет Англии, Германии, Франции. Что мир уже перестроился? Что “старый мир” уже расплавился?»
Не очень убедительно. «Гримас» нового строя Блок еще успеет увидеть столько, что, как говорится, мало не покажется. Да и в глобальном прогнозе о будущем России и всего человечества больше страстной риторики, чем правды и здравого смысла. Лучше объясниться в стихах. Сочиняется послание «З. Гиппиус (при получении “Последних стихов")», начинающееся словами «Женщина, безумная гордячка!..», надписывается на экземпляре тоненькой серой книжки «Двенадцать. Скифы» и отправляется адресату. Стихи растерянные, покорно-уступчивые:
Ядом напоенного кинжала Лезвие целую, глядя в даль…
В поисках общего языка Блок апеллирует к гиппиусовским стихам об Ирландии («О Ирландия неизвестная! О Россия моя страна!»), пытаясь углядеть в них зерно некоего «интернационализма». Отсюда финал послания:
Страшно, сладко, неизбежно, надо Мне – бросаться в многопенный вал, Вам — зеленоглазою наядой Петь, плескаться у ирландских скал —
Высоко — над нами — над волнами, — Как заря над черными скалами — Веет знамя — Интернацьонал!
Зинаиде Николаевне в этот «Интернацьонал» вступать решительно не хочется. «…Никогда Блок таких пошлостей не писал», — ужаснется она. Да и сам Блок потом признается Чуковскому: «Там было одно такое слово, которое я теперь не люблю».
Третьего октября Гиппиус и Блок случайно встречаются в трамвае, идущем с Невского по Садовой. «Подадите ли мне руку?» — спрашивает Блок. Ответ: «Только лично. Не общественно». Короткий разговор. Последние слова Блока: «Я ведь вас очень люблю». Ответ Гиппиус: «Вы знаете, что и я вас люблю».
В подлинности этого диалога, зафиксированного Гиппиус в очерке «Мой лунный друг», сомневаться не приходится. Любовь двух поэтов — реальность их судеб, их творческих путей. В эмоциональной жизни художника не все сводится к эротической стороне, духовный обмен между двумя мастерами бывает не менее страстным.
Блоку чужда моногамия — как в телесном, так и в духовном смысле. Он вступает в разные андрогинные союзы. В отношениях с женой (при всей их нестандартности) все-таки распределение ролей традиционно: у Блока роль мужская, у Любом Дмитриевны женская. А вот «бисексуальная» по природе Гиппиус в духовном дуэте с Блоком психологически доминировала (отчасти и как старшая по возрасту), вступая во взаимодействие с «вечно женственным» началом в поэте. Кстати, она часто писала стихи от мужского лица. Вспоминаются строки из ее стихотворения «Ответ», навеянного отношениями с художником Львом Бакстом и опубликованного в 1914 году в журнале «Любовь к трем апельсинам» (напомним, что Блок был там редактором поэтического раздела):
