Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет В тяжелых, нежных наших лапах?
В чьих это — «наших»? «Тьмы», толпы, от имени которых ведется речь, — это театральная массовка неясного происхождения: не то монголы, не то гунны… Кстати, реальные скифы, жившие в Северном Причерноморье, — это скорее не азиаты, а европейцы, как замечала Ахматова, ссылаясь на мнение своего второго мужа, востоковеда В. К. Шилейко (то же самое говорил по поводу «Скифов» академик С. Ф. Ольденбург, что стало известно Блоку). Впрочем, дело не в этнографических неточностях, а в неорганичности поэтического перевоплощения. Тонко подметит потом М. Волошин, что Блок «ошибается, когда называет свою лиру — варварской. Это неверно. Лира Блока глубоко культурна, утонченна и преисполнена оттенков, о чем бы он ни писал…».
«Скифы» опережают «Двенадцать» в печати, они опубликованы в левоэсеровской газете «Знамя труда» уже 20 февраля 1918 года. Блоковское стихотворение начинают сравнивать с пушкинским «Клеветникам России», он воспринимает эту параллель с удовлетворением. Хладнокровно же говоря, сравнение сильно хромает в содержательном отношении. Пушкинский памфлет написан с позиций имперских, государственнических, а пафос «Скифов» — скорее анархический. Общее в этих произведениях — их холодная риторичность. В обоих отсутствует авторское «я», уступившее место абстрактно-рассудочному «мы».
В техническом отношении «Скифы» безупречны. Пятистопные ямбы с мужскими окончаниями эффектно сменяются четырехстопными строками с окончаниями женскими: сначала удар, выстрел — потом его протяжное эхо. Причем в первых двух строфах метрический узор отличается от основного фона. В конце первой — пятистопная строка: «С раскосыми и жадными очами» — а в конце второй — трехстопная: «Монголов и Европы». После этих двух сложных аккордов риторическая инерция берет свое. Музыка, но монотонная. И слишком часто вступает барабан. Случай по-своему показательный: можно написать виртуозные стихи и без участия души. Причем обвинений в безвкусице не последует.
«Двенадцать» выходят в «Знамени труда» 3 марта 1918 года. Потом появится книжечка «Двенадцать. Скифы» с предисловием Иванова-Разумника. Два произведения, написанные почти одновременно, составят некое внешне-искусственное единство. И в советское время эти два «революционных» произведения долго будут восприниматься и трактоваться как тесно связанные. Из первого будет вырываться строка «Революцьонный держите шаг!», из второго — «…опомнись, старый мир!», прочие смысловые оттенки будут опускаться.
Но теперь-то, когда после создания этих вещей миновало почти целое столетие, стала очевидной нарочитость «светлого братского пира» и «варварской лиры». «Скифы», как и статья «Интеллигенция и революция», — не спутник великой поэмы «Двенадцать», а безэмоциональное приложение к ней. Не сбылось в истории России пророчество «Ех oriente lux» («С Востока свет»), утопической оказалась и «евразийская» идея. Как историко-литературный факт «Скифы» остаются в памяти культуры, но о какой-либо актуальности их в начале XXI века говорить не приходится.
На переходе от «Двенадцати» к «Скифам» с их автором происходит метаморфоза, для которой ввиду ее редкости нет привычного названия.
Утрата гениальности. «Сегодня я – гений…» – сказал о себе человек. А через два дня он уже такое повторить не смог бы. Рассудок его в полном порядке, он еще три года будет систематически заниматься умственным трудом: писать статьи, очерки, заниматься переводческой и редакторской работой, готовить к печати собственные произведения. Он, пожалуй, даже станет более общительным: из его поведения уйдут былые странности, иногда затруднявшие контакт с ним. Чаще станет шутить в разговорах, отдаст некоторую дань стихотворному балагурству, сочиняя забавные послания и экспромты, в которых будет похож на всех. Перестанут только рождаться лирические стихи, а именно они составляли основу блоковской жизни.
Тридцать первого января 1918 года на Офицерскую впервые приходит девятнадцатилетняя Евгения Федоровна Книпович. В два часа дня, что отмечено в записной книжке, а потом и в дневнике: «Евгения Федоровна. Черный агат. Шея. Духи». Этой девушке предстоит стать для Блока очень близким человеком — эмоционально не менее значимым, чем неотступная Любовь Александровна Дельмас. В дневниках последних лет немало лаконичных помет «ЕФК». Она станет своей в семье Блоков, ее примут и Александра Андреевна, и Любовь Дмитриевна. В присутствии матери и жены хозяин дома будет именовать новую знакомую по имени-отчеству или шутливо — «Е Эф Книпович». Общение на равных: не по годам умная и воспитанная девушка отлично разбирается в поэзии Блока, понимает и усваивает его мысли, он же заряжается от нее юной энергией, изучает на конкретном примере восприятие его творчества новым поколением.
Евгения Книпович проживет долгую жизнь, на исходе которой, в 1987 году, выпустит небольшую книжку «Об Александре Блоке», сдержанную по тону, без лишних признаний и подробностей. Как документ об интеллектуальной жизни поэта поста внушает доверие (чему не в силах помешать даже упорный «советский» акцент в речи мемуаристки).
С первой встречи Блок чувствует, что нашел собеседницу высокого уровня. Книпович вспоминает его слова: «Бывают разговоры такие (показал рукой вниз) и такие (показал прямо), а у нас с вами будет такой (и поднял руку вверх)». Действительно Блок тут же с удивительной внятностью и краткостью подводит итог своих отношений с Андреем Белым: «“Он другой – в жизни другой, здесь я с ним не могу…” — “А там по пути?” – спросила я, — “Даже не по пути, а один путь”». С немногими Блок так раскрывается в разговорах.
