Сам ты сдурел! Ты теперь как Царь, а Царь может свое обетование нарушать для пользы всеобчей! Инан-царь, что ни день, новый завет дает.
— Кати на Москву, обскажи там все как есть, бери войско и вертайся, но уже наместником!
— Так мне рать и дали! Так я в наместники и превзошел! Вон уже прибыл наместник — князь Волховский! И не мели ты дурь, дед, куда я от вас? Кабы все хорошо было, и то не пошел бы, а сейчас, разве не видишь — харчей-то до Рождества не дотянуть!
Старец вдруг рухнул на колени и поклонился Ермаку в ноги.
— Прости меня, атаман, Христа ради! — торжественно сказал Старец. — Я тебе испытание делал! Истинно говорю тебе — не встречал я такого человека, как ты! Тебя Господь послал!
— Ты, дед, вовсе от постов да молитв ошалел! — сказал Ермак. — Ты вот лучше скажи, что жрать-то будем? Голод ведь в глаза глядит! Голод!
Кольцо бесталанный
Припасы, накопленные казаками, как их ни экономили, подошли к концу января. В это время Карачин-остров представлял собой страшное зрелище. Собранные по разным гарнизонам, в основном из тех, кто к службе был не особливо годен, вымотанные переходом, стрельцы начали помирать еще в октябре.
К ноябрю они прекратили учения, ежедневные занятия воинским делом, и залегли по землянкам. В декабре уже каждое утро к стенам вытаскивали новые и новые трупы. По стрелецким землянкам гуляла цинга. Стрельцы, привычные в основном к хлебу, которого было положено им по рациону до двух килограммов в день, строганины не ели, оленью кровь не пили и конину не ели вовсе. Окончание хлебных припасов означало для них голодную смерть.
Казаки же, сильно отощавшие, питались мороженой рыбой, пили хвойный отвар и, чтобы отбить голод, жевали хвойные иголки. Атаманы ходили по землянкам. Казаки глядели на них, посмеиваясь:
— Чо, батьки, никак сухариком у нас разжиться хотите? Гы-гы-гы! А у нас Сухарев нету! Мы вона вчерась лося завалили, да так печенки натрескались — чуть живенькие сидим. А стрельцы плохи. Квелые они... Залегли, и шабаш!
В стрелецких землянках стоял трупный дух. Черные опухшие люди еле шевелились в провонявшей нечистотами и гнилью холодной темноте. С трудом держали они огонь в очагах — часто угорали.
Ермак заставлял топить бани, каждую субботу гонял казаков париться. Стрельцы ему не подчинялись. И поначалу это частенько подчеркивал князь Волховский.
Донимали Ермака и Кольцо с Мещеряком.
Надо было припасы поделить хотя бы! А еще лучше — выделить немного, — говорил Кольцо. — А то эти — явились, не запылились!
— Ты что, Иван! — одергивал его Ермак. — Нетто они не православные? Они что, сюда своей волей шли? И в том, что провианта у них нет, не их вина!
— А нам-то от того легче, что ли?
— Они тоже жить хотят.
— Хотят жить — пускай за жизню борются! Ишь они господа какие, бояре, по землянкам разлеглись, да и помирают. А мы, значит, черная кость — и на караулах, и за ясаком... Мало что татаровей гоняли да города брали — новая беда! Энтих дармоедов кормить.
— Они не дармоеды! — укорял Ермак. — Они больные все! Не судите, да не судимы будете!
Цинга выметала целые землянки. А когда ударили настоящие крещенские морозы да задули февральские вьюги, трупы даже выносить стало невозможно. Так и лежали вповалку живые, умирающие и мертвецы.
Только по дымкам над крышами наспех отрытых землянок-нор можно было догадаться, что там еще теплится жизнь.
Посреди зимы умер князь Семен Волховский.
— Этот-то через чего? — удивился Старец. — Он же князь, его и питали хоша скудно, но все ж боле, чем других...
— Квелые они! — ладил свое Мещеряк. — Непривычные к беде-то! Привыкли с бабами на печи валяться.
— Они, — пояснил почернелый от голода, но бодрый Гаврила Ильин, — они перво-наперво, как землянки отрыли — так и залегли! А как еду хлебную всю приели, так давай одну воду пить... А воду пить не надоть! Надоть все хлебать! Ну, нет сухарей, так что ж! Я вон тоже казак не коренной, я к хлебу поважен, ну дак нет его? Неуж чем другим не пропитаться? Вон — и рыба, и мясо. Помаленьку, но есть...
— Так ведь и им давали всего поровну, и отваром мясным поили, и щербу давали — казаки бегают, а энти мрут! — удивлялся Старец.
— Они в унынии сюда пришли, в унынии и пре бывали, — сказал незлобивый попик, совершенно прозрачный от голода. — А уныние — ворота всем болезням. Они шли сюда неволею, заранее на смерть себя обрекши. Вот им смерть и приключается!
— Чудно! — говорил Кольцо. — Едим одно и то же, мы — живы-здоровы, так, отощавши маленько, а эти — все перемерли!
Князя Волховского сложили в один штабель с другими мертвецами. Стрелецкий голова Киреев — тоже весь опухший, страшный — запротестовал было. Но ему сказали веско и коротко:
— Весна придет — могилы отроем! А сейчас тут и до земли через снег не доколупаться!
— Все же он — князь! — хрипел голова.
— Был князь, а теперь как и все: мертвый труп и только!
— Табе надо, ты и копай!
Приходили ясашные люди, привозили возами сушеную рыбу, рыбу квашеную, приносили дичь мороженую, оленину... Приходили Бояр, Алачей, Ишбер-дей, Суклем и другие князьки. Только диву стрельцам давались. Головами качали, языками прищелкивали:
— Шибко худо дело! — А как помочь стрельцам, не знали.
В марте прошел слух, что в окрестностях Кашлыка — верстах в пятидесяти — замечены татарские всадники. Ермак собрал здоровых казаков, из тех, кто на лыжах ходить умел, и пошел с ними в разведку. Заодно решил ясак недобранный собрать да, может, что из припасов добыть. Мечталось ему муки или крупы какой раздобыть для горстки оставшихся в живых стрельцов.
Ермак пошел в поход сам, жалея ослабевших Мещеряка и Кольца. О стрельцах и разговору не было они к бою и походу были уже совсем неспособны. Была и еще одна причина, по которой он не доверил командовать в походе ни Мещеряку, ни Кольцу, ни атаману Якову Михайлову.
Не жестокостью хотел он привести к покорности окрестные племена, но миром. Он мог убедиться, как жестокость Мещеряка восстановила все татарские улусы против казаков, и хотел поладить с ними миром. И не только потому, что сил для войны уже не было. Понимал старый атаман, что войной тут ничего не сделаешь.
Сколько раз он втолковывал Мещеряку, что татары, которые здесь были людьми пришлыми от Золотой Орды, никак не могли покорить местные народы именно потому, что пытались давить их жестокостью. Лесные люди разбегались, а полноценного ясака не платили!
Кучумовы баскаки вырезали целые стойбища — остяки разбегались, вогуличи уходили за Камень в строгановские владения. На провинившихся был наложен тройной ясак — тогда его вообще платить перестали!
