Осажденный Константинополь, казалось, съежился под упавшей на него тенью войны и связанными с нею невзгодами, однако жители Великого Города имели вид людей, весьма далеких от сложившихся реалий. Их как будто кто-то заколдовал или попросту одурачил. Ленья и раньше знала, что Константинополь – это город суеверий и слухов, что его население больше доверяет знамениям и приметам, чем порывам своих сердец и действиям собственных рук. Люди здесь еще с давних пор привыкли мириться со своей судьбой и видеть во всем волю Божью. Однако их заунывные призывы о помощи, обращенные к другим государствам, едва не заставляли ее скрежетать зубами от негодования и возмущения.
Ленья любила своего Бога, но – и прежде, и даже сейчас – пребывала в твердой уверенности, что хотя бы часть своей судьбы она определяет сама. Ленья всегда стремилась найти собственный путь в жизни и идти по нему, куда бы он ни вел, а вот жители Великого Города по своему поведению были похожи скорее на стадо. Они сильно перепугались, и это было очевидным и вполне объяснимым. Однако боялись они прежде всего того, что их Бог разочарован, а может, даже сердит на них и хочет им отомстить.
Они таращились на небеса в поиске новых знамений и знаков свыше, и в этом их беспомощном фатализме было что-то такое, что удивило Ленью и напомнило ей… поведение коровы, которую ведут на бойню. Их шеи были вытянуты в ожидании топора мясника, широко раскрытые глаза смотрели умоляюще, а рты разинуты в немом отчаянии. Она, Ленья, пришла, чтобы помочь им, а точнее, чтобы полностью отдать себя служению чему-то очень важному, но, к своему ужасу, стала испытывать к ним едва ли не ненависть.
Этот город вообще-то благополучно пережил пару десятков осад. Увидеть и услышать противника, жаждущего их крови, – в этом для обывателей Константинополя не было ничего нового. Возможно, пребывание в осаде, под натиском то одного, то другого алчного врага стало для Великого Города судьбой.
Только лишь посредством проявления единой коллективной воли его жители могли дать отпор необоснованным территориальным притязаниям своих нечестивых врагов. А может, она, Ленья, судила их уж слишком строго? Продвигаясь вперед в похожих на джиннов клубах тумана, она задумчиво качала головой. «Пусть делают все, что хотят, – решила она. – Пусть разбираются с нахлынувшими на них напастями так, как сами считают нужным». Устав от тяжких раздумий, она переключила свое внимание на задачу, которая сейчас стояла перед ней. Она ведь прибыла сюда для того, чтобы оплатить свой долг.
Ленья без особого труда смогла покинуть город, выбраться за пределы его стен и оказалась на никем не занятой земле, отделяющей две противоборствующие стороны. Мужчины во время войны обращали больше всего внимания на других мужчин, и хотя большие ворота были прочно заперты на засовы, чтобы не допустить проникновения в город вражеских воинов, имеющиеся в крепостных стенах калитки были более доступными для тех, кто вроде бы не представлял никакой угрозы. Именно через одну из таких калиток, находящихся неподалеку от дворца, в том месте, где не было рва, Ленья и покинула город. Если какой-нибудь стражник и заметил, как она проходила, он, по-видимому, не придал этому никакого значения.
Хотя Ленья и была опытным воином, она не предусмотрела для себя никакого плана. Ей казалось достаточным и того, что она просто подвергала себя опасности. В такой ситуации она оказывалась близко к Богу – ближе всего – и, идя в полумраке, не боялась никакого зла.
Ленья вспомнила о девушке, которая сгорела на костре вместо нее, и о последующих годах, которые она прожила, в то время как почерневшие кости невинной жертвы превращались в прах. Начиная с того дня и вплоть до сегодняшнего каждый ее вдох и каждое биение ее сердца добавлялись к ее ужасному долгу, и вот теперь она была готова этот долг оплатить.
Она вспомнила о Жаке д’Арк, и ей – уже в который раз – стало очень интересно, жив ли он еще или уже умер. После событий в Орлеане ее родители получили от короля дворянские звания, но если ее мать Изабелла с радостью восприняла изменение их статуса, то отец довольно пренебрежительно отнесся к своему знатному положению. Он ведь уже давно знал, какой потенциал заложен в его дочери, и думал только о том, как бы она смогла реализовать этот потенциал. Он слушал очень внимательно, когда она рассказывала о своих видениях и услышанных ею голосах, и искренне ей верил. Он понял, что она была рождена для того, чтобы сражаться во имя триумфа французской короны и во славу Господа (и он сделал все от него зависящее для того, чтобы это произошло), однако больше всего прочего он любил ее так, как отцу следует любить свою дочь. Его сердце разрывалось на части от того, что его девочка отправляется на войну, поэтому она не осмеливалась даже представить себе, как ужасно повлияло на него известие о ее мученической смерти.
«Прости меня, отец», – прошептала она.
У нее снова ненадолго возникло ощущение, что с ней уже происходило нечто подобное. Это ощущение было похоже на прилетевший издалека теплый ветер, который слегка поласкал ее лицо и затем обогнул его с обеих сторон. Перед ее мысленным взором промелькнули персонажи из ее прошлого, которые показались ей призраками, выглядывающими из тумана. Она вспомнила о своей матери, и ей стало страшно от мысли, какое горе та испытала. Она вспомнила о своих братьях – Жане, Пьере и Жакмене, – и задалась вопросом, сумели ли они выжить на той войне и живы ли они до сих пор. Может, уже обзавелись собственными семьями. Она вспомнила о своей сестре Катрин, давным-давно умершей во время родов. А еще она вспомнила о Патрике Гранте.
Если бы кто-нибудь увидел, как она идет к турецким позициям, ему бы показалось, что это шагает паломник к месту своего паломничества. Со стороны она выглядела сейчас рассеянной и полностью погруженной в свои мысли. Клочья тумана вились вокруг нее, словно какие-то живые существа. Или их души.
В тот момент, когда первый из турецких пикетов заметил ее и направился к ней из полутьмы, она услышала голос своего отца.
«Макдональду с величественными глазами предназначен тот дар, который я сейчас даю, – сказал он. – Он ценнее этой чаши, хотя она из золота, и является ответом на то, что преподносится мне».
Она уже подняла свой меч, резко выхватив его из складок плаща, чтобы отбить наносимый по ней неумелый удар, когда вдруг увидела рядом с собой Жака. Он был безоружным, но облаченным в свое старинное одеяние воина. Она легко обезвредила напавшего на нее неуклюжего турецкого воина – дернув его за руку, заставила проскочить мимо нее, а затем, ударив по голове кончиком рукоятки меча, оглушила, отчего он тяжело рухнул на мягкую землю – и затем внимательно посмотрела в лицо своего отца.
Он был красивым. А еще он был чистым, с блестящими глазами и казался моложе, чем она когда-либо видела его в своей жизни, а потому она поняла, что он явился к ней из мира мертвых.
«Прости меня, отец», – снова сказала она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, и слыша, как ее голос задрожал.
Она повернулась, чтобы дать отпор второму турецкому воину. Лицо этого турка исказилось в гримасе – настолько он был удивлен ее появлению тут и тем, как легко она справилась с его товарищем. Но вместо того, чтобы закричать и позвать на подмогу, он молча подскочил к ней и взмахнул своей кривой саблей.
