Тотчас в спешном порядке были отданы соответствующие распоряжения. Несколько часов спустя из жилых кварталов города к его стенам потянулись вереницы горожан. Сначала их насчитывались сотни, затем – тысячи. Все происходило примерно так, как тысячу лет назад, когда от землетрясения обрушились стены и население приняло участие в их восстановлении. Правда, на этот раз нависшая угроза была совсем иной, но реакция на нее осталась такой же. Подобно лейкоцитам, устремляющимся к царапинам и порезам, люди направились заделывать бреши, образовавшиеся в крепостной стене.
Воины Джустиниани, следуя указаниям своего командира, соорудили грубую раму из кольев, воткнув концы вертикально расположенных кольев в верхнюю часть груды обломков. Внутрь этой рамы и на нее бригады рабочих стали сыпать землю, песок и камни. В дело пошла и растительность – кусты и ветки деревьев. В общую кучу бросали даже домашний мусор. Поскольку на этой импровизированной стене нужно было еще как-то стоять и отбивать атаки турок, периодически бросающихся на штурм, были принесены пустые бочки, которые затем заполнили песком и землей и разместили рядами шириной в три-четыре штуки вдоль выровненной верхней части с промежутками, которые должны были играть роль бойниц. Воины могли отбивать атаки турок через эти бойницы и в случае необходимости прятаться за бочками.
Начав работать над восстановлением стен с наступлением сумерек, горожане трудились всю ночь, и к рассвету их работа была уже почти закончена. Хотя ночью турецким артиллеристам ничего не было видно, они все равно продолжали обстрел, и для тех горожан, которые трудились над восстановлением стен, после каждого выстрела, сопровождавшегося невероятным грохотом, наступали несколько секунд томительного ожидания, пока звуки падения ядра, донесшиеся откуда-то со стороны, не сообщали им, что и на этот раз попали не по ним, а по кому-то другому.
Когда наступивший рассвет позволил туркам издалека осмотреть стену, они, к своему ужасу, увидели, что все бреши, пробитые их грозными бомбардами, были заделаны – как будто их никогда и не было. Стена была теперь чем-то похожа на ровный ряд оскаленных зубов, некоторые из них были не белыми, а коричневыми или даже черными, но это все-таки были зубы.
Артиллеристы, разъярившись, направили огонь своих орудий на восстановленные участки стены, но, когда каменные ядра достигли цели, результат оказался похожим на фокус иллюзиониста. Если раньше при попадании каменного ядра в стену раздавался грохот удара, за которым следовали звуки сыплющихся обломков, то теперь не было слышно почти ничего. Камни, причем даже самые большие из них, попросту исчезали в грудах мягкой земли и, застряв там, лишь укрепляли эти груды…
Джон Грант работал вместе со всеми остальными, не увиливая от тяжелого труда. Он видел, как женщины и дети обливаются потом рядом с ним. Выражение их лиц было горестным и перепуганным, и он осознал, что был абсолютно прав в том, что решил приехать сюда. Ему казалось, что вокруг него и над ним сгущается темнота, которая была еще чернее, чем темнота ночи. Время от времени он чувствовал себя плывущим по бушующему морю ощущений и пытался пробиться сквозь нависающий над этим морем туман, чтобы понять, что же происходит.
Когда наступил рассвет, ему наконец-то удалось сквозь многочисленные наслоения ощущений уловить главное, то, что постоянно тревожило его в течение всей этой ночи. Поскольку работа по заполнению брешей в стенах была уже почти закончена, трудившиеся над своей задачей горожане стали работать медленнее и все чаще отдыхали, опираясь на мотыги и лопаты. Завязывались неторопливые разговоры, люди рассказывали друг другу о всем том хорошем и плохом, что произошло за прошедшую ночь… Когда за тонкой пеленой облаков стало прорисовываться молочно-белое солнце, Джон Грант вдруг почувствовал «толчок».
Он подозревал, что такие «толчки» происходили и в течение прошедшей ночи, но их подавило царившее вокруг него напряжение лихорадочной работы. Теперь же, во время своего рода передышки, у него появилась возможность прислушаться к себе, чтобы проанализировать свои ощущения. Он очень быстро понял, почему этот «толчок», как и, вероятно, более ранние, было трудно заметить. Стоя в прохладе раннего утра и зябко поеживаясь в своей влажной от пота одежде, он вдруг ощутил под сапогами едва заметное давление, исходящее от земли и поднимающееся в его тело. Мокрые от росы подошвы его сапог слегка подрагивали. Более того, когда он принялся ходить туда-сюда, чтобы проверить свои ощущения, ему показалось, что он идет по закругленным кончикам черенков метел.
Это был самый настоящий «толчок», и он действительно исходил откуда-то из-под земли. Осознание происходящего нахлынуло на него подобно теплой волне. Складывалось впечатление, как будто он наконец извлек откуда-то из глубин своей памяти уже вроде бы забытое им имя. Поначалу Джон Грант не знал, что ему делать с этим своим открытием. Он, конечно, понимал, что оно, по всей видимости, имеет какое-то важное значение и что ему ни в коем случае нельзя скрывать его от других людей. Но каким образом ему нужно действовать, чтобы открытие пошло всем на пользу?
И тут вдруг он услышал голос Джустиниани и, повернувшись, увидел, как тот ходит среди сбившихся в кучки уставших воинов и обычных горожан. Подумав, что этот человек по крайней мере выслушает его, Джон Грант тут же побежал к генуэзцу.
Заметив его приближение, Джустиниани повернулся к нему и, уперев руки в бока, сказал:
– А-а, заклинатель птиц! И почему-то такой взволнованный.
Джон Грант покраснел и перешел с бега на шаг.
– Что случилось? – спросил Джустиниани.
Осознавая, что «толчок» обычно предупреждает о нависшей опасности, но не сообщает, что это за опасность, Джон Грант решил изложить возникшее у него предположение, причем сделать это самым лаконичным и понятным образом.
– Я думаю, что враг ведет подкоп под стены, – сказал он.
45
Туман, словно просторное влажное полотно, повис в ночной темноте. Лунный свет изо всех сил старался пробиться сквозь темноту, но, похоже, в конце концов удовольствовался тем, что трансформировал эту темноту в унылый полумрак, который, казалось, олицетворял само забвение. Ленью притягивал и как бы всасывал в себя этот полумрак. Ей подумалось, что в ее продвижении к османским позициям есть что-то похожее на сон, сопряженный с ощущением того, что она смотрит сама на себя издалека. Чем больше она думала об этом и позволяла чувствам охватывать ее, тем больше она осознавала, что и ее пребывание в этом городе тоже было похожим на сон.
Кроме того, у нее появилось отчетливое ощущение, что все, с чем она сталкивалась с момента своего прибытия в гавань, уже происходило когда-то раньше. У нее не получалось описать испытываемые ею чувства словами, но чем дольше все это продолжалось, тем сильнее она чувствовала дрожь волнения, которое казалось ей одновременно и благоговейным, и крамольным, а потому – неуместным. В голову приходили мысли о том, что если ей уготована какая-то судьба, то искать ее следует где-то здесь, за городскими стенами. И если она, идя вперед, протянет руку в этом полумраке, то, наверное, рано или поздно прикоснется к краю одежды своей судьбы, как к краю одежды женщины, и она уведет ее за собой.
