камвольной мануфактуры», которые еще уцелели в Москве, в том числе и С.А. Попову, дать ему доверенность на продажу их паев за рубежом тем, кто еще верит в восстановление капитализма в России. Надо заметить, что стоимость пая была высокая, несколько тысяч рублей. Конечно, дать нотариально оформленную доверенность было слишком опасно, и тогда решили, что все пайщики дадут свои подписи на чистом листе бумаги, а уже там, на месте, Станиславский напечатает текст доверенности. Предложение это исходило от самого Станиславского, и никто ни минуты не поколебался поставить свою подпись, настолько все доверяли Константину Сергеевичу Алексееву, главе «Даниловского треста». На личном доверии были основаны крупные коммерческие операции, и займы между двумя фирмами – «Алексеевы» и «Поповы» – проделывались без каких-либо формальностей, хотя суммы займов бывали и значительные. Попов говорил, что если бы Алексеев обратился к нему с просьбой одолжить сто или двести тысяч, он дал бы их ему без всякой расписки.
Станиславский уехал, захватив паи и доверенность. Полечился на курорте, потом вернулся в Москву. Попов не хотел его беспокоить разговором о паях, зная, что Константин Сергеевич плохо себя чувствует, и ждал, когда он сам об этом заговорит. Так прошло немало времени, и Попов решил поговорить об это деле с братом Станиславского, Владимиром Сергеевичем, тоже пайщиком и тоже подписавшем доверенность на продажу паев. В.С. Алексеев ничего не мог сказать Попову по этому поводу и предложил обратиться непосредственно к Константину Сергеевичу. Попов не счел для себя это возможным, а Станиславский молчал. Действительно, вопрос этот был слишком деликатный, чтобы кто-нибудь решился заговорить о нем. При встрече с Поповым, Станиславский довольно скупо рассказывал о своей поездке, но, между прочим, упомянул, что его сын, инженер, купил себе в Алжире дачу. Когда я спросил Попова, чем он объясняет молчание Станиславского, тот ответил, что вполне допускает, что Станиславский забыл о паях и доверенности, выданной Алексееву пайщиками Даниловской мануфактуры.
Много могла рассказать о последних днях жизни К.С. Станиславского моя дальняя родственница Любовь Дмитриевна Духовская. Последние восемь лет жизни Константина Сергеевича она находилась при нем в должности секретаря, сиделки, няни, доверенного лица. Л.Д. Духовская, по первому мужу Воронец, была близкой родней семье моих друзей Воейковых-Собко, где я ее и встречал в 30-х годах.
Поступила Любовь Дмитриевна к Станиславскому работать на должность секретаря. Она не без юмора рассказывала, как подробно Станиславский перечислял ей все обязанности и, наконец, вздохнув, сказал, что за ее работу может ей платить не больше 150 рублей, при этом добавил, что на завтрак и обед она не должна рассчитывать, но чай она будет пить с ним и его женой, Марией Петровной Лилиной, а сахар он просит приносить свой, так как может случиться, что у них сахара не хватит… (sic!). Потом, перед отъездом Станиславского за границу, долго говорилось о том, что в его отсутствие Любовь Дмитриевна не будет исполнять своих секретарских обязанностей и поэтому, следовательно, не будет получать свой гонорар, но что Станиславский надеется, что, когда он вернется, она согласится у него работать.
Так и сделали. Потом, когда Станиславский стал слабеть и больше лежал, чем ходил, она стала для него и няней, и медицинской сестрой, и вполне доверенным человеком. Я поинтересовался, продолжала ли Любовь Дмитриевна приносить свой сахар? Оказалось, что сахар она имела свой, так как прекратилось вообще совместное чаепитие. Мария Петровна жила на своей половине дома и редко появлялась в комнате Константина Сергеевича, и только приходила к нему в исключительных случаях.
Не могла не удивляться Любовь Дмитриевна необыкновенной бережливости, а вернее сказать, скупости этой семьи. У дивана сломалась ножка, и надо было ее починить. Просили Любовь Дмитриевну достать столяра. Она послала им нашего хорошего знакомого, Константина Никитича Дунаева, мастера на все руки, бывшего тогда заведующим книжным складом одного из издательств («Круг»). Всем нам было очень интересно знать, как наш приятель Никитич будет чинить диван у великого Станиславского. А у Станиславских починка дивана обратилась в очень сложную проблему. Долго проверяли знания Никитича по столярной части. Умеет ли он владеть инструментом? Приходилось ли ему когда-нибудь чинить диваны? Как он думает прикрепить отскочившую ножку к дивану? Есть ли у него хороший столярный клей? и т.д. и т.п. И, наконец, наступил самый трудный момент разговора: сколько Никитич хочет получить за свою работу, и тут же Мария Петровна заметила, что много заплатить они не могут. Никитич прикинул в уме, что если он рекомендован Л.Д. Духовской, то много запрашивать он не может, и назвал двадцать рублей (столяр взял бы 50 рублей). Тогда Станиславский сказал, что если бы он обратился к театральным столярам, они с удовольствием сделали бы эту работу даром, но что он не хочет эксплуатировать их труд и отнимать время из-за таких пустяков. Мария Петровна заявила, что больше пяти рублей они заплатить не могут. Начали торговаться. Никитич сбавлял цену, но Станиславские не прибавляли ни одного рубля. Наконец, Никитич, обозленный таким скупердяйством Станиславских, сказал, что из уважения к знаменитому артисту, если у него сейчас нет возможности заплатить нормальную цену за работу, он починит диван бесплатно. Но Станиславские отказались принять такое предложение Никитича и он уехал. Но спустя несколько дней пришла Любовь Дмитриевна и упросила Никитича приклеить ножку за пять рублей, чтобы избавить ее от неприятных нудных разговоров со Станиславскими.
Я как-то сказал Любови Дмитриевне, что было бы весьма желательно, чтобы она вела дневник, куда записывала бы все то, что говорит и делает Константин Сергеевич. Она удивилась моему предложению, но потом я ее уговорил, убедив, что она обязана для потомства зафиксировать каждый день жизни великого артиста, что ее дневник будет иметь для истории театра такое же значение, как записные книжки Бетховена. Она, наконец, согласилась, и я умолял ее записывать всё, даже самые мелочи текущей жизни, вплоть до описания качества стула Константина Сергеевича. Спустя некоторое время, встретив меня, Любовь Дмитриевна сообщила, что начала дневниковые записи, и что она сама признает их теперь необходимыми. Я не знаю судьбу этого дневника Л.Д. Духовской. После кончины Станиславского в 1938 г. она мне говорила, что дневник свой она передала в музей МХАТа, и что она использовала свои записи для того, чтобы написать воспоминания о Константине Сергеевиче. Не знаю, были ли они написаны. Потом началась война. Я уехал из Москвы, а позднее узнал, что Любовь Дмитриевна уезжала к родным в Кострому и там умерла. Семья Воейковых-Собко тоже закончила свое существование.
При встречах с Л.Д. Духовской, очень, к
