великой империи.
Опытный офицер знал, где закопан корень поражения. Это место описал еще непобедимый Цезарь кратким афоризмом «разделяй и властвуй». Большевики с гордостью заявляли, что сражались на десяти фронтах одновременно и везде выиграли, но в том-то и дело, что в десяти несогласованных битвах выиграть гораздо проще, чем в одной сплоченной. Оставшись без головы, белогвардейцы встали под разные знамена, растащили огромный золотой имперский плащ на сто носовых платков, каждый хотел ухватить кусок. В итоге красная рука со всей силы встряхнула драный палантин, и с него посыпались в разные стороны, как крошки после обеда, ошметки некогда сильной армии. Да еще и окрасили кровью. Все, нет России, только куча непонятных, нерусских аббревиатур, и все неблагозвучные, рыкающие. Через три года Аркадий окончательно понял, что победоносной армии не сколотить. Погибать попусту не имело смысла, и он поехал за родителями в далекую Америку.
Пожилые Корниевские сразу смекнули, что богатой жизни в Европе не будет, слишком много там эмигрантов, все до ненужности свои, а значит, все скопом и обречены на скудное прозябание. Значит, надо садиться на океанский теплоход, пока цела еще соболиная муфта с зашитыми в нее драгоценностями, пока в бумажнике шуршат франки и фунты, обменянные на царские билеты доверчивыми австрийскими банкирами. В США пришлось все поменять на доллары, еще и в долг взять, но ферма того стоила. Ее присоветовал то ли сын, то ли внук дедова крепостного, завидного циркача, что обустроился в Штатах и некогда выступал с пудовыми гирями. Судя по сохранившимся афишам, таким представляли себе американцы русского медведя. За то, что барин всегда благоволил пращуру, отпустил самого циркача с заезжими гастролерами да еще и денег дал, его потомок свел Корниевских с нужными людьми и присоветовал, где можно дешево и прибыльно купить актив, начать взращивать капитал.
Когда развинченный, разобранный на части Аркадий добрался до отца с матерью, роковая красотка Фанни уже завела нового жениха и готовилась к самому важному дню в жизни каждой неунывающей барышни. Бледная Лола плакала об Арсении, сгинувшем в красной России. Ротмистр не больно горевал о ласках непостоянной черноокой красавицы, немного привел себя в порядок, купил американский костюм, жилет, часы и женился на Лоле. А что? Какая теперь разница? Надо же с кем-то жить, рожать русских детей на американской земле и множить капитал. Фанни немножко расстроилась, но быстро утешилась с американским мужем.
В 1928-м у него родился первенец, и счастливый father[162] выбросил из головы артиллерийские команды, забыл имена и звания однополчан. Теперь имело смысл раскуривать новую трубку – домовитую, трудолюбивую, с индейкой на День благодарения и толстым счетом в американском банке. Трудов хватало, думать о судьбе Сэмми было некогда. Через письма – иногда, между строк – Корниевские знали, что их не приспособленный к быту скрипач как-то умудрился сжиться с советским строем, бытовал в той же роскошной петербургской квартире, правда после обязательного уплотнения занимал только одну комнатку. Писать ему открыто они не решались, а переданные с оказией записки одну за другой постигала неудача. По этой причине в эпистоляриях семейный сюжет излагался иносказательно, отчего в итоге личная переписка больше походила на пересказ модного романа или рекламной прокламации. Например, «Почтенный сударь. Разрешите вас уведомить, что пожилая, но предприимчивая чета благополучно проживает в Америке, штат Миссисипи, ферма "Под орехом" и будет рада гостям. Преданный Вам Камамбер и его родители». Аркадия в детстве обзывали сортом заплесневелого сыра, это казалось смешным, пока он не начал награждать тумаками любителей сырных деликатесов. Так Сенюшка поймет, если когда-нибудь получит хоть одну записку. Про женитьбу на Лоле младший умалчивал, не находил таких былин, чтобы половчее изложить каверзный поворот биографии, про коммерческие успехи хвастался с довеском, чтобы соблазнить брата на какую-нибудь авантюру, например заграничные гастроли, после которых он мог бы не вернуться в Союз. Все без толку, записки терялись или попадали в коварные руки разоблачителей, так что и отправлять их вскоре перестали. Потом Америку накрыла Великая депрессия, и перспектива счастливого будущего на новой родине расплылась туманным силуэтом уплывавшего за океан корабля.
По одному, гуськом ушли обе пары родителей Гарри и Лолы: сначала отцы, за ними матери, не желая оставлять суженых в непонятном потустороннем мире. Аркадий стал главой предприятия, его старательная, не перечившая ни в чем супруга произвела на свет еще двух малышей-двойняшек. Депрессия погоняла корабль-призрак по бушующим стихиям и пришвартовала к причалу, как положено. У американцев всегда так: встряски не сбивают суда с намеченного курса. Мистеру Корни донесли, что его брата, вечно витавшего в грезах скрипача, сослали куда-то в Азию, на край земли, то ли верблюдов пасти, то ли канал строить. Ну все, теперь точно конец. Фермер горько вздохнул, раскурил очередную трубку и снял шляпу в знак прощания с несбывшимся. Любая трубка рано или поздно потухнет: одна – выкуренная до самого донышка, досуха, а другая на середине, когда внутри еще теплилось много жизни, ждал духовитый ком зрелого, плотного табака.
Изредка Страна Советов выплевала непережеванное мясо, и ряды эмигрантов пополнялись новыми лицами с потерянными несчастными глазами. Аркадий им помогал как мог. Даст Бог, и его Сэмми кто-нибудь поможет, есть на земле невидимые весы, на одну чашку сыплются добрые дела, а другая от них поднимается повыше. Пусть его крохи на Сенькину чашку попадут, надо верить и молиться. Каждое новое лицо подвергалось дотошному допросу: во-первых, не шпион ли, во-вторых, о ком из сгинувших мог слышать, хотя бы недостоверно. Но про Арсения пока никто не слышал, не перелетали азиатские птицы через океан, не зимовали на американских берегах.
Когда началась война, русские эмигранты встрепенулись: они все понемногу скучали по родине. Бедные, плохо устроенные тосковали сильнее богатых, преуспевавших, как будто ностальгия зависела от котировки акций на бирже. Кое-кто хотел взять реванш, бежал на пристань за билетами назад, в Амстердам или Марсель, поближе к родным границам. В Европе собирались батальоны русской освободительной армии, чтобы, ступая по следам Гитлера, отвоевать назад свои поместья и заводы. Аркадий не поверил власовской и иной агитации. Скорее всего, их отправят не по стопам и не рядом, а впереди, как пушечное мясо. Он сам именно так и поступил бы, своих приберег, а чужекровных славян кинул в самое пекло. Германские офицеры знали свое дело, значит, так и будет.
Но даже не это соображение оставляло его на ферме: Аркадий не находил в себе крепости сражаться с собственным народом. Бить русского солдата, сиротить русскую детвору, вдовить русскую же бабу
