пошел к лошади.
Утром они оба проснулись с головной болью: все-таки непривычная духота сумела подпортить праздник. Тоня нагрела воды в тазу, взрослые по очереди поплескались и обтерлись, а Катюше только личико помыли. Этим ограничился праздничный туалет.
К дому Авербухов подошли к полудню, как положено. Смущаясь, поздоровались и встали у забора. Инесса наконец узнала Тоню или привычно притворилась, чтобы не огорчать. Во всяком случае, с удовольствием щелкнула по носику Катю и похвалила, мол, выросла, молодец. У нее собралась богатая коллекция пациенток, на узнавания времени не доставало. Пришел Айбар, страшно обрадовался своим друзьям, стал много и путано рассказывать про них, про судьбу с ее головомойками, про то, как Сенцовы стали ему родней, как выручали, утешали, учили.
– Мы к столу гостинцев привезли, Инесса Иннокентьевна, – опомнилась Тоня, – как я могла запамятовать! Платоша специально свинью забил.
– А… казахи разве свинину кушают? – оторопела Инна.
– Я на фронте научился все есть, – махнул Айбар и весело рассмеялся.
– А Лев Абрамыч нет, не ест. – Инесса воинственно подняла подбородок, приготовилась к отпору.
Сенцовы растерянно переглянулись, они прекрасно знали, что айбаровская шайка-лейка за обе щеки уминала окорока и буженину, потому и прихватили. Про Льва-то не подумали. А вдруг и другие евреи за столом будут? Срамота! Неучи колхозные! Один раз в люди выбрались и то не сумели подать себя приличному обществу.
– Простите нас за эту акробатику. Я сейчас унесу. – Платон подхватил торбу и зашагал прочь со двора.
Начался выкуп невесты по русскому обряду, с загадками, розыгрышами, торговлей. Жениха заставляли петь и пить, танцевать и кувыркаться. Девки смеялись заливисто, взрослые женщины прикрывали рты, чтобы не вывалить посреди двора охватившее всех веселье. Лев Абрамович с директором завода не смотрели на гулянье, что-то азартно обсуждали, закутавшись в шлейф табачного дыма. Наконец компании удалось пробраться в дом, и перед гостями предстала невеста – фея в голубом с жар-птицей из стекляруса, на оголенной шее поблескивала тоненькая золотая цепочка с каким-то мудреным украшением. Тоня не сумела разглядеть, каким именно, да и лица толком не видела, скорее угадывала, что невеста Айбарушки – чудесная красавица и ему страшно повезло. Вернулся запыхавшийся Платон, присоединился к восхищенному празднику. Но и он без очков не распознал, что же поблескивало на груди у невесты, какое синенькое сияние.
– Очки бы нам, – проронил он между третьей и четвертой рюмкой, – а то народу тьма, а никого завтра не опознаю на улице.
– Да, – кротко согласилась Тоня, – это я виновата, забываха. Прости.
– Люблю тебя, моя забываха. – Он украдкой пожал ее руку под столом, и на этом дискуссия об упавшем с годами зрении, о лицах и нарядах закончилась.
Глава 19
Бесноватый, бунтарский говор реки беспрепятственно преодолевал неширокую просеку и без стука входил в открытое окно. Вместе с ним пробирался и сырой землистый запах. Аркадий Корниевский раскурил трубку, закашлялся, потер кулаком крепкую, не отцветшую с годами грудь под атласным халатом. Он специально просыпался раньше положенного, чтобы в неспешных утренних сумерках выпить чашечку крепкого кофе под аккомпанемент душистой трубки. К сигарам он так и не пристрастился, а от папирос отвык, они отдавали конской мочой и портянками, фи! Над величавой Миссисипи стелился туман, но привычный глаз уже различал притаившегося огненного тигра, что вот-вот ухватит за бок бесформенное белесое тело, жадно откусит сначала восточное плечо, потом макушку, а вслед заглотит и рыхлое пузо, освободив сияющую гладь для собственных азартных игрищ.
Гарри сидел на крошечной террасе второго этажа старого добротного дома в колониальном стиле: с тупыми колоннами без завитушки, без подмигиваний, с двустворчатыми дубовыми дверьми заниженного фасона – по крайней мере, недостаточного для полковничьего роста. Анфилады комнат разделили уже сами Корниевские, купившие ферму в конце двадцатых у проигравшегося француза. Отец оказался умелым хозяином, даром, что на чужой земле, и оставил Аркадию прибыльное дело с тремя десятками работников и несчетным стадом коров, с пастбищами, поросшими невиданными травами, с могучей рекой, протекавшей по границе владений. Превосходный капитал, как сказали в банке.
У американцев все сводилось к капиталу: и фамильные драгоценности, которые пошли на покупку земли, и породистые скакуны, которых он ни за что не хотел продавать, держал для души. Уже двадцать лет Гарри – первосортный американец с положительным сальдо на счете, но для него до сих пор земля не капитал, а вотчина, бриллианты – память, а лошади – друзья. Хотя эта ферма действительно не вотчина, не земля предков, политая их кровью. Его земля осталась в России, ее сейчас пахали красные трактористы, а в их доме хозяйничал очередной депутатский сброд. Тоска неистребимая!
Такие мысли он позволял только поутру, пока никто не видел. В остальное время положительный американский предприниматель ничем не отличался от прочих преуспевающих джентльменов: считал, умножал, торговался, обманывал и пускал пыль в глаза. Он теперь представлялся мистер Гарри Корни, так и короче, и удобнее для английской челюсти, не привыкшей проговаривать много букв сразу, и самому полегче: как будто он не дворянского рода Корниевских, не славного офицерского звания, а просто некий мистер Корни – коммерсант, чья задача – множить пресловутый капитал и не думать о судьбах мира.
Трубка наконец разгорелась, аромат табака смешался с запахом кофе и получился настоящий клубный флер. Каждую трубку докурят до конца. Одна принесет наслаждение, навеет приятные мысли, а другая будет безжалостно царапать горло и рождать глухой кашель.
Когда Аркадий Михайлович отступал от Харькова в составе деникинской армии, он твердо верил, что через год, много – через два, снова будет мять сапогом эти маковые поля, чертыхаться от вечных буераков на этих же самых дорогах. Не могли красные победить! За ними ни денег, ни оружия, ни знатоков военного дела. Но через год, проведенный в дымных забегаловках Варшавы и Бухареста, ничего не изменилось: белая гвардия не множилась, золото проедалось, оставшиеся под красными крестьяне не бунтовали, не призывали на помощь прежних хозяев. Кое-где, конечно, имелись очажки, но несерьезные, местечковые, ради них не стоило кидаться в пламя войны. Да еще и с незажившим хвостом. Фронтовые сподвижники по одному отваливались от белого движения, кого-то уносило пьянство или роковая красотка в супружеском алькове, кого-то выбивала из строя красная агентура. Большевики же, напротив, обрастали военным мясом, накачивали оружие и стратегию – одним словом, матерели. Если в 1918-м на них смотрели как на занозу в пятке, как на прыщ, который вовремя не выдавили и он без присмотра загноился, то теперь чирей разросся в настоящую гангрену и сожрал тело