– это недостойно чести русского дворянина и офицера. Нет, лично он присягал государю императору, а не Адольфу Гитлеру. Раз империи больше нет, то и служить некому. Вместо того чтобы зажечься третьей волной контрреволюционного пламени, он стал больше времени и денег уделять советским эмигрантам. Корниевский возглавил местную патриотическую организацию, на свои деньги снял для сбежавших из оккупации соотечественников целый флигель доходного дома в Новом Орлеане, находил им приработки, договаривался с местными толстосумами, даже создал две артели – плотников и ткачих.
Сподвижников на благородном поприще находилось немало, сочувствовавших – еще больше. Кроме практичных пряников, организация выпекала мощные плюхи антисоветчины, печатала книги изгнанников, политические брошюры и стихи. Но лично Аркадий ставил главной задачей именно помощь, потому после долгих препирательств и назвал этот клуб по интересам «Обществом помощи российским беженцам». Правильнее звучало бы «советским», но такого слова не признавали в маленьком особнячке в трех кварталах от набережной Нового Орлеана.
В стране временно победивших Советов у Общества осталось много тайных идеологических союзников, связь с ними наладилась крепкая, разветвленная, как могучее дерево, проросшее корнями за океан, а кроной покрывшее всю огромную территорию бывшей Российской империи, с живыми листочками в каждом отдаленном селе, с веточками-рельсами до станций-замухрышек в безлюдной степи. Люди искали родную кровь, находили, пытались вызволить из лап грозного Сталина. Изредка удавалось, но чаще – нет. Тайными агентами Общества служили рядовые священники через дышавшие на ладан епархии, матросы торговых судов, соседи напуганных дипломатов, обменивавшиеся в темных подъездах скомканными конвертами и записками. Самую первую скрипку играли, конечно, ссыльные, уже обожженные пламенем жертвенного костра, те, кому нечего терять. Дело шло. Тысячи эмигрантов нашли своих любимых, сотни отважно вели переписку, а несколько счастливых десятков даже сумели правдами и неправдами соединиться.
Конечно, Гарри в первую очередь искал своего Сэмми, для этого, собственно говоря, и тратил убывавшие к старости силы и прибывавшие со временем деньги. Надежда найти брата живым уплывала в океанскую даль вместе с очередным кораблем, но не иссякала жажда узнать, по крайней мере, где могилка, остались ли дети, вдова.
Ларчик открывался до обидного просто. В Акмолинской области, где ссыльных расселилось едва не больше, чем коренных степняков, заокеанское Общество раскинуло густую и прочную сеть. На том самом безымянном выселке, где Арсений с Ольгой прожили полтора десятка счастливых лет, по соседству, едва не через забор, обитал поставщик информации, кто по пьяни выбалтывал все и энкавэдэшникам, и заезжему попу. Священник обрабатывал услышанное под рюмку во вполне внятные сюжеты и переправлял по цепочке. Пьянчужка в свое время сообщил, что на поселение прибыла видная революционерка Ольга Белозерова с мужем. Поп так и записал: из Ленинграда привезли Арсения и Ольгу Белозеровых. Отлично прикормленный связной Аркадия Михайловича пролистнул не заказанные к столу имена и перешел к другому выселку. А через полгода-год с сожалением сообщил, что в Акмолинской области никакого Арсения Михайловича Корниевского не найдено, и вообще в Казахстане такой не обнаружен, скорее всего, возле Ташкента надо поискать. Гарри дежурно огорчился и принялся копать в Узбекистане. Союз большой, по три раза проверять времени не доставало.
Когда Штаты вступили в большую войну, открывать чужие двери для русской братии оказалось попроще, но капитал в стране значительно убыл, своим не хватало. Суда все прибывали, как будто никуда не девалась работорговля, везли россыпи оливковых мавров, эбонитовых африканцев, шустрых расторопных азиатов с редкой жесткой щетиной и чудом уцелевших евреев, в чьих глазах смертельный испуг перемешался с укоренившейся веками покорностью изгнанников.
Аркадий старался лично поговорить с бывшими советскими гражданами, порасспрашивать. Он складывал впечатление о человеке не из пожелтевших измятых бумаженций, а из мимики, из того, как держал чашку, как пил-ел, как смотрел на американское изобилие. После двух турок кофе становилось понятно, от нищеты сбежал, от неустроенности или по коренным мотивам. Первых набиралось больше, но и это неплохо. Все равно каждая сбежавшая душа – жирный минус советской действительности.
Берту он увидел едва не под колесами собственного автомобиля. Старая еврейка с пожелтевшим не – здоровым лицом почему-то пряталась в разросшихся на полтротуара кустах падуба, усеянных опасными черными ягодками. В России растение называли остролистом, оно не являло особой красоты, однако, когда клали брусчатку перед входом в контору, Аркадий приказал оставить: пусть будет зеленое пятно, все-таки повеселее. Куст из благодарности разросся, не отсыхал колючими ветками, регулярно радовал обильным урожаем, в котором никто не нуждался. Сначала мистер Корни решил, что дремучая баба хотела украдом наесться ягод, и психанул:
– Hi, mam, it's prohibited. They are poisonous. Danger![163]
– Ой, не пойму, айм сорри, – закудахтала баба и покрылась ржавыми пятнами.
– Вы по-русски говорите? – Он недовольно захлопнул дверь машины.
– Да-да, по-русски я.
– А отчего сидите в кустах? Разве грамоте не обучены? Написано же «Общество помощи российским беженцам».
– Я… я не российская. – Ржавчина на лице постепенно переходила в первосортный бордо. – Мы с Могилевщины.
– Какая разница? Добро пожаловать. – Он галантно распахнул перед ней низенькую дверь. На еврейке красовалось помятое зеленое платье, в каких разгуливали по набережной африканские няньки с белыми карапузами, наверное, утащила с помойки. Из-за цвета платья он и не заметил ее в кустах.
Берта ступала в незнакомом помещении по вершку, семенила, Аркадий устал уступать ей дорогу, но торопить леди не позволило воспитание. Наконец они вползли в его кабинет, он раздраженно прошел за большой чинный стол и уселся в рыжекожее кресло, а она замялась перед краешком истоптанного ковра, не смела поставить ногу и застыла глупым изваянием с открытым ртом.
– Чем могу служить? – Мистер Корни не хотел тратить время на эту нелепость в подобранном на помойке платье: сразу видно, что ничего толкового не скажет.
– Если меня отправят-таки назад в СССР, то я прыгну за борт и утону.
– Хм… Ваша воля. – Он криво усмехнулся. – А что, плавать не умеете?
– Умею. – Она растерялась. – Но разве мне не все равно умирать? Немцы-таки евреев не щадят.
– А почему вас отправят назад? Вроде бы никого не отправляют.
– Я потеряла… – Ее рот скривился, поплыл. – Потеряла жеж таки, дура-а-а-а.
– Но-но, не надо плакать. Сначала объясните. – Аркадий со вздохом встал из-за стола, налил из графина воды, принес посетительнице и почти насильно усадил ее за стол, придерживая за плечи. – Так кто вас грозится отправить назад?
– Я на самолете никогда не летала-а-а. И на корабле.
– На корабле тоже не летали? – участливо пошутил он.
– Да… А тут пришлось. И я… я не знаю как. Вот как с вами разговариваю. В общем… – Она вытащила
