и вздёргивать крошку-енота за шею над землёй, чтобы ещё чего не отчудил.
— Придуррррок, — прорычал я в морду еноту, констатируя действительность.
— Я-а-а-а…. — свёл глазёнки парень и… обоссался.
И вонюче так! Аж Потап высказал своё охрененно важное мнение: «Не жри это. Противно. И я — спать».
— Не стоит, Карий, Зорга, — сообщил я подельникам, отвернув морду и стараясь держать зассанца на отлёте.
Хотя в данном случае, учитывая природу териантропа, может, обоссался он по чисто оборотническим причинам. Типа естественная реакция на смертельную опасность, чтоб не сожрали. Впрочем, и пофиг.
— Я — победил. И убивать вас, каналий, не собираюсь, — произнёс я в сторону, чтобы поменьше вдыхать «ароматы» удерживаемого. — Но ты, — для убедительности потряс я зассанцем, — мне сейчас раскажешь, с какого лешего вы врали, что я что-то там позорю.
И отпустил енота, отступив подальше. Тот лапками по себе постучал, убедился, что жив, и начал тарахтеть. А я через минуту хотел побиться головой о дерево. Своей — вряд ли, но чьей-то очень хотелось…
Так вот, выяснилось, что в круге «молодёжи Собрания», владеющих «третьего этажа», со следующего дня после охоты, ходит «очень тайный» но практически всеизвестный слух. Что Потапыч — не только видом и вообще охренительный тип. А ещё… злостный насильник дев-владеющих.
Вообще с сексуальным и не очень насилием было сложно. Но общий «код» подразумевал, что в результате поединка, как в своё время предлагал Потап, «трахнуть, обоссать, съесть» — вариант нормы. Во власти победителя, скажем так. От родственников трахнутого, обоссаного и сожранного претензии были (и то не всегда), но в целом — нормальное поведение.
При этом, насилие вне поединка (естественно, по отношению к владеющим) считалось делом мерзким, неблагородным. И за такие вещи били как бы всей толпой, как и вправду «позорящего». Как по мне — культурологический выверт с довольно шаткими обоснованиями, но сообществом владетелей он воспринимался как норма.
Вдобавок, нашлись свидетели(!) как йопырь-террорист Потапыч, оттащил прекрасную дщерь рода Капрос в лесок, где надругался столь жёстоко, что девица в слезах и бегом покинула место надругивания. Не принял её поражение, а теперь глумится по-садистски над красавицей… Более того, его злостность простирается до таких низин, что он надругался над владетельной девицей в том же лесу до потери сознания. И, гнусно и похотливо скалясь, оттащил бездыханное тело с одеждой в беспорядке лекарям. Несомненно, для того, чтобы они излечили его жертву, дабы он мог и дальше тешить свои порочные наклонности…
— А я и не знал и не слыша-а-ал… — почти обиженно прочирикал Зорга. — Михайло, я бы сказал, да и за честь твою…
— Так потому что вступился бы — потому и не слышал, — отметил я. — И честь моя, Зорга, таким глупым враньём ничуть не умаляется. Только в глазах юнцов и глупцов, — демонстративно осмотрел я поверженных.
Последние потихоньку в себя приходили, но предпочитали оставаться на земле до дозволения победителя — тоже «звериный» ритуал владеющих.
— Итак, моим величием и силой… — многозначительно закатил я глаза, не став поминать Апопа всуе (нахрен мне его внимание), но обозначив его ритуальным сведением кулаков с соприкасающимися пальцами, — вы повержены, и я победитель. Требовать виры за слова и дела я не желаю — и так чую себя так, как щенков неразумных избивший, — сделал я елейное выражение морды, а часть поверженных надулась и насупилась. — Но во-первых, хочу сказать. И поклясться честью владетеля и благорасположением богов: не чинил я насилия над девами, не имею в том потребности и желания. Прекрасная Фиалка Капрос находится со мной… в беседе, по поводу возможного вхождения в мой род. Сие не определено, возможно — и не сложится, но желаем того оба, — художественно врал я. — И расстройство прекрасной девы не от насилия бесчестного, — «а от его отсутствия», мысленно съехидствовал я, но продолжил, — а оттого, что не желаем мы осквернять возможное будущее плотским ярением, ожидая духовного единения тел и душ, — на последнем я сделал морду столь елейную, что меня, даже не видящего самого себя, начало подташнивать. — Далее: дева, к лекарю мной доставленная — с кобылы упала в лесу, о дерево ударилась. Что беспорядок гардероба и объясняет, стоит лишь подумать немного. И насилия над ней никто не творил, кроме понёсшей кобылы и дерева!
— Свидетельствую, так и было на наших глазах, — пробасил Карий.
— Свидетельствую, — чирикнул Птах. — И с девой Дабар Михайло навь гонял, и не успел бы за столь малый срок. Да и с другим она ярилась, — чирикал этот трепач.
— Да, — выдал я.
Героическим усилием удержавшись от челодлани и желания отвесить птаху трепливому подзатыльник. Судя по дёрнувшейся руке Карего — с таким же желанием боролся и он. Но получившие педагогических люлей мальчишки «цепляться» не стали, просто слушали, ушами хлопая.
— Посему, за нападение бесчестное потребую я с вас виру, — продолжил я. — Говорите, кто терпеливым языком порочит честное имя Потапычей? И вставайте уже, — махнул я лапой.
Вояки поднялись, зашебуршали, зашушукали. Но выходило, что даже после перекрёстного разговора личности начавшего распространять информацию не знают. Слухи уровня «все знают», подкреплённые реальными очевидцами «злостности Потапыча» в смысле бегущей Фиалки и меня с девицей на плече. Последних назвали, но толку-то? Они как раз слухов и не распространяли, только говорили о том что видели.
Впрочем, что интриган так вкусно подставится — я и не ожидал. Надежда была, проверить надо, но вероятность «выйти на источник» была пренебрежительно мала.
— Тогда вира вам — слухи поносные, коли услышите, пресекать. И проигрыш ваш — следствие неправоты и того, что поверили лжи бесчестной. Сам! — воздел я палец к небу, — мне помог и вас повёрг, во имя справедливости.
Ну и свалили мы с ертаулом от почёсывающих отпедагоженые детали парней. Что радовало — в глазах нескольких зарождалась мысль, именно в стиле: так-то мы круты, но тут и вправду на хрень повелись. Так что на хрень вестись не надо, а то бы мы и Потапыча забороли. И
