день ожидая от него какой-нибудь каверзы. Неожиданное признание Заблудовского в том, что он поддерживает связь с Жолкевским, показалось ему началом какой-то злостной интриги. Но сейчас, когда он услышал дальнейшие признания хорунжего, чувство доверия невольно шевельнулось у него в груди. Пытливо всматривался в лицо, в глаза Заблудовского, все внимательнее вслушивался в факты, которым трудно было не верить.
— Еще под Киевом начал я следить за гетманом Лободою, пан Северин. Ради этого в доверие к нему втерся и стал как бы сообщником его. Ведь пан Лобода заранее договорился тогда с Жолкевским, что на Днепр выедете вы, пан Наливайко, якобы для переговоров со Струсем. Вы не захотели ехать в лодке, пан Северин, и я промолчал, усомнившись в том, о чем пока только догадывался. А позже сотник Козловский рассказал мне под честное слово, что Жолкевский сам лично говорил ему: «Лобода только при черни, для отвода ей глаз, с Наливайко, а в душе и поступках — со мною…» Вы можете, пан Северин, не поверить мне, — так вот вам написанное Лободою к Жолкевскому письмо, которое я должен был передать этой ночью польному гетману и не отдал, чтобы засвидетельствовать этим мою преданность вам, пан Наливайко, и казакам…
Наливайко не мог больше сдерживать себя, его трясло от слов Заблудовского, как в лихорадке. Взяв письмо, наскоро просмотрел несколько строк — явное свидетельство подлой измены — и положил письмо за пояс.
— Благодарю вас, пан Заблудовский… Прошу извинить меня. Я иногда не совсем хорошо отзывался на ваш счет… Идем, пан Стах! В кругу об этом нужно будет сказать. Боже мой, измена гетмана!..
В круг старшин зашел один Стах Заблудовский. Наливайко остался в стороне. К нему подошел Богун:
— Не спишь, брат, худеешь…
— До свадьбы, Карпо, далеко, и не то зарастает… Дай только из этого ада вырваться, с… друзьями управиться.
Услышав, как ему казалось — беззаботный смех Наливайко, Богун испугался. Уж не начало ли это какой-то страшной болезни? Он видел, как горели глаза у Северина, как взгляд его рыскал по старшинам, видел, как дрожали руки, хватавшиеся то за рукоять сабли, то за пистолеты за поясом.
— Пора начинать, пан гетман, солнце садится! —
крикнул полковник Кремпский, протискиваясь почти последним в круг старшин.
— И начнем, господа… — Лобода снял шапку и ею же вытер вспотевшую голову. — Пан Наливайко- больше всего добивался этого круга, пусть первым говорит, или как, господа старшины?
И заревели со всех сторон тревожными голосами казаки, как звери в клетке. В этом реве будто не было слов, только глубокий вздох, выдох злобы и отчаянья. Из казачьего круга шум перекинулся на весь лагерь, слился со стоном больных, с причитанием женщин. Булава властно замелькала над головой у Лободы. Сквозь годы войн и кровавые беды прошло это движение булавы в руках выбираемого казаками гетмана. Только вера в провидение высших, небесных сил могла сравниться с действием, какое оказывала на казаков булава гетмана во время самых сложных и самых злобных настроений.
Круг умолк, послушный булаве. Лобода слегка качнул ею в сторону Кремпского:
— Говори, пан полковник, ты самый старший по возрасту.
— Буду говорить, паи гетман… Мне в Каневе была протянута рука защиты от бесчестного наскока ляхов, которые напали на нас в светлое Христово воскресенье. Я принял эту руку и угодил с казаками в этот ад. До каких пор будем терпеть, жен своих, детей мучить?
Снова зашумели в круге. Слова Кремпского охотно подхватили реестровики. А он дальше предлагал уже и спасение. Выходило, что совсем просто спастись от осады и вернуться в свои села, хутора. Для этого нужно только согласиться на условия Жолкевского.
— Я и самого себя выдам, понесу свою голову на суд закона, лишь бы спасти ни в чем неповинных казаков….
Кремпский правильно рассчитал. Предполагая, что Наливайко перед кругом побывал среди казаков, говорил с ними и мог, следовательно, привлечь на свою сторону даже реестровиков, полковник в своей речи и стал якобы на их защиту. Шум среди казаков еще больше усилился. Они уже не замечали булавы. Даже лежачие и больные зашевелились. Началась перебранка. Тогда Лобода выступил на помощь Кремпскому своим мощным басом:
— Господа казаки! Настал час, когда спасения нельзя ждать откуда-нибудь извне, оно находится в ваших руках. Мать Украина зовет вас, земля рук ваших просит. Слезами горькими обливаюсь, на ваши страдания глядючи. А что я могу поделать? Пан Жолкевский разгневался, про мир и слушать не хочет, если не согласимся на его требования. Конечно, соглашаться тяжело…
— Вы продаете Украину, людей и землю продаете проклятым панам! — крикнул Наливайко.
Эти слова были как гром с ясного неба. В первую минуту все замолкло. Кто услышал — испугался, а прочие ждали повторения. Повскакали лежачие. Одинокий голос из толпы истерично выкрикнул:
— Что он сказал?
— Измена!.. Измена!..
Лобода поднял вверх булаву, угрожающе махал ею, но шум не стихал. Понимал, что к булаве нужно прибавить какое-то очень веское слово, — иначе не привлечь к себе внимания, не потушить это бушующее пламя человеческих страстей. Возле него очутился Заблудовский. Стало легче на душе. А Заблудовский уже шептал на ухо:
— Он пьян, пан гетман.
— Северин Наливайко пьяный пришел в круг… Позо-ор! — не подумав, крикнул Лобода.
И правда, казаки стали успокаиваться. Но это спокойствие было угрожающим. Наливайко, обернувшись к казакам, выхватил саблю и махал ею в воздухе вместо булавы. Шум стихал, только причитанье женщин и плач детей прорывались издали, от землянок и возов.
— Кто видел, что Наливайко горилку пьет? Я от крови нашей пьян и от предательства в нашем лагере… У нас в лагере измена!..
— Кто изменники?
— Смерть им!..
— Га-а-а!!! Смерть!..
— Говори, пан Северин! — отозвался Лобода, весь красный от душившей его злобы. — Говори! Старшины хотят знать, кого винишь ты в измене. Не сам ли ты первый предаешь этих людей, одураченных тобою? Не ты ли еженощно бросаешь их на верную смерть, на пики и сабли сильнейшего врага?
Теперь уже нельзя было унять шум никакими человеческими силами. Наливайко обернулся к старшинам, терпеливо слушая Лободу. Заблудовского он ненавидел, и его показание начинало казаться сомнительным. Но за поясом Наливайко имел такого свидетеля, которого разве сам Лобода сможет опровергнуть. Поэтому выслушал Лободу до конца. Потом двинулся в круг старшин так стремительно, что перед ним расступились в разные стороны полковники, сотники, старшины. В проходе остался Лобода с поднятою булавой. Рука дрожала, и казалось, что булава вот-вот потянет ее к земле. Эта дрожащая рука окончательно вывела из равновесия Наливайко. Тупым ребром сабли он
