замок на убой скот.
Суток не прошло после того, как Аттендорн дал свои жёсткие наставления, стало известно, что сожжён Хельмет, что русские зверствуют и грабят, население разбегается, прячется в лесах. Иные будто нашли приют у родственников в Пылау, другие с чадами и жалкими пожитками устремились на запад, нищенствуют на дорогах. Многие кормятся от воровства и разбоя. Множились слухи о том, что не только в Хельмете и Тарвасте, но и в других местах эсты сбиваются в отряды и вливаются в русское войско, и грабят и жгут они почище самих русских, и водят они русские отряды тайными короткими тропами через леса, поэтому русские отряды появляются всюду неожиданно и легко достигают своих целей.
Предвидя, что русские появятся под стенами Радбурга не сегодня завтра, барон приказал созвать в замок всех мужчин из окрестных деревень — и немцев, и эстов. Велел барон, чтобы эти ополченцы брали с собой еду, одежду и всё, чем можно обороняться: у кого есть мечи — брать мечи, у кого мечей нет — брать косы, вилы, ножи, цепы, молоты, хоть заострённые палки... Послушно явились в Радбург несколько сотен немецких бауэров. Удалось собрать и десятка три эстов. Рыцарь Эдвин, возглавивший ополчение, доложил Аттендорну, что вилланы-деревенщина идут в замок неохотно. Многие прячутся — будто уехали по делам; их находят на чердаках и в ледниках. Иные отказываются бросать жён и детей — таким приходится вязать руки и вести в замок, как скот. А есть и такие, что семьями уходят в леса. Похоже, эсты не верят, что русский царь им враг. И то, что вся округа горит, в этом их не убеждает.
Глава 56
Любовь и страх вместе не ходят
появлением и умножением ополченцев стало в Радбурге очень людно — как примерно в Феллине в старые мирные времена, в городе торговом на месте бойком, на перепутье, в городе, известном далеко за пределами благословенного Остзейского края. Вновь прибывших благородных рыцарей поселили в Медиане, феллинских кнехтов расселили среди кнехтов радбургских — пришлось тем потесниться. Бауэры и вилланы разместились во многих коридорах замка и в четырёх двориках. В коридорах прямо на полу они раскатывали свои немудрящие постели, складывали в углах необходимые пожитки, а во двориках ставили палатки, — если кто не явился на своём крытом фургоне. Палатки и фургоны стояли во двориках тесными рядами; между ними позволили жечь костры, чтобы готовить пищу. С этим множеством людей Радбург стал похож на муравейник. С утра до вечера сновали люди туда-сюда, каждый по своей нужде. Ходили за водой к ручью, ибо возможностей колодца не хватало; ходили в ближний лес за хворостом и валежником — топливом для десятков костров. Поднимались на стены — поглазеть с высоты на красивые окрестности, на жёлтые поля жнивья, раскинувшиеся на много миль вокруг, на ручей, сплошь укрытый ивами и вьющийся змеёй между полями и лесами и уходящий на север, к озеру, полюбоваться на живописную церковь в Пылау, гордо и величественно вздымавшую шпиль свой под самые небеса и в облака его вонзавшую; заодно посмотреть — не показалось ли вдали, за нивами, за лесами, русское воинство, о котором все только и говорят как о воинстве непобедимом, убедиться — не проглядели ли чего важного стражники... Не прекращалась суета и ночью. Горели яркие костры, высокое пламя взметалось над плечами сидящих возле них. Пекли прямо в угольях мясо и рыбу, репу и яблоки; помешивали варево в больших медных котлах. Не смолкал многоголосый говор. То в одном дворике, то в другом затягивали старинные героические песни — поддерживали боевой дух.
...Мартина за каким-то делом пробегала по коридору, громко стуча по камню деревянными башмаками.
— Постой-ка, милая! — Николаус придержал её за плечо.
Девушка остановилась, откинула прядку волос, выбившуюся из-под чепца, одёрнула фартук. Бросив в Николауса заинтересованный взгляд, скромно опустила глаза. Она была — вся внимание.
— Стихи для Ангелики передашь?
Мартина кивнула:
— Передам, господин.
— Скажи ей, я ночь не спал, всё думал о ней...
— Скажу, — обещала Мартина.
— Ещё скажи, что только под утро я задремал.
— Задремал под утро, — повторила она.
— Мне прямо в окно пели птицы...
— Птицы... Как красиво вы говорите, господин, — робко похвалила она.
— И я, наверное, слышал их. А когда я проснулся, то уже со словами на устах. Верно, птицы напели. Или занёс ко мне в комнату ветер для милой Ангелики слова, издалека занёс. И бросил их мне на подушку. Разве это не волшебство?
— Не потеряю ни слова, — опять откинула непослушный локон Мартина.
И он ей прочёл:
— Давно себе не господин,
Стрелой прекрасной юной дамы
Я в сердце ранен, ноет рана.
Боюсь, не справлюсь с ней один.
В полночный час ко мне приди...
Мартине не надо было читать стихи дважды. Всё запоминала она на лету. Ещё не стихли под сводами коридора последние Николауса слова, а Мартина уже бежала к юной госпоже, радуясь, что несёт ей добрые вести, твердила, твердила, чтобы не забыть, строки, пропетые птицами или занесённые в комнату к Николаусу ночным волшебным ветром.
...За четверть часа до полуночи Николаус встретил Ангелику при выходе из её покоев. Она была в длинном, до земли, бархатном плаще. Лицо её скрывалось под большим клобуком. И кабы Николаус не знал, что из покоев должна выйти именно Ангелика, и кабы он не заглянул на всякий случай под клобук, то, пожалуй, не смог бы догадаться, кто вышел об эту пору из покоев и кто скрывался от любопытных глаз под плащом. Значит, не смогут догадаться и случайные люди, кто в сей поздний час шёл лёгкой неслышной поступью за Николаусом по коридорам. А случайных людей теперь было в замке великое множество. В коридоре, по которому Николаус и Ангелика шли к Южной башне, нашли себе пристанище не менее полусотни ополченцев. Горели сотни свечей, чадили десятки факелов. Частью люди уже расположились на ночлег, другие переговаривались, третьи сидели в задумчивости, мучимые мыслями о завтрашнем дне, о возможном уже сражении и о жребии, что бросает на них капризная дама Судьба — жить ещё тебе или уж не жить; четвёртые убивали время игрой в кости...
Когда он открывал большим кованым ключом дверь своих покоев
