Знахарка сделала глубокий вдох и медленно выдохнула.
– Ты не можешь унять эти голоса. Вся твоя нежность не заглушит их криков.
Маркета покачала головой.
– А что еще мне остается, Аннабелла? – повторила она. – Какой у меня выбор? По крайней мере, если он убьет меня, король навсегда упрячет его под замок или даже казнит, чтобы спасти трон от еще большего позора. И тогда весь этот кошмар закончится.
Травница молча посмотрела на девушку, а потом взяла ее руку и, поцеловав, прижала к своему сердцу.
– Вот почему ты видела Белую Даму, Маркета. Людмила и твой отец – тоже. Вы трое принесете себя в жертву ради спасения Чески-Крумлова. Не стану с тобой спорить; спрашиваю тебя, только чтобы быть уверенной. Я нахожу величайшее мужество в твоем решении. Я предвидела это, моя дорогая подруга, и уже сделала все приготовления. Но сейчас, когда решающий момент приближается, ты должна знать, что есть один хороший человек, который тебя любит. Лучший из всех, кого я знаю. Он любит тебя глубоко и по-настоящему. Но ты также должна знать, что я сделала хороший выбор отца для будущей Аннабеллы.
Глаза Маркеты метнулись к округлившемуся животу подруги. Как могла она не замечать его под шерстяной юбкой и фартуком?!
Ведунья улыбнулась в ответ на ее недоумевающий взгляд.
– У нас была всего одна ночь. Одна ночь, чтобы дать начало жизни моему ребенку. Ты – единственная, кого он любит.
Потрясенная дочь цирюльника оцепенела. Она вспомнила зеленый шарф, который Якоб повязал ей на шею, его длинные пальцы, коснувшиеся ее кожи…
Нет! Ее дорогая подруга предавалась любви с доктором в Праге и теперь носит его ребенка. Все завертелось у девушки перед глазами, когда она представила их вместе, сплетенных в страстном объятии.
Ревность в ней вспыхнула и зашипела, как капля воды на сковороде с раскаленным жиром. Грудь сдавило, и горечь подступила к горлу.
Аннабелла увидела, как заблестели глаза ее подопечной.
– Подумай, прежде чем что-то скажешь, Маркета. Послушай меня внимательно. – Она положила руки на плечи девушке и разок встряхнула ее, чтобы рассеять чары гнева. – Ты – единственная, кого он любит. Клянусь, что это правда!
Дочь цирюльника заглянула Аннабелле в лицо и увидела светящуюся там любовь.
Женщина, стоявшая перед ней, была ей другом, а не соперницей.
В груди отпустило, и Маркета глубоко вздохнула. Она закрыла глаза и медленно кивнула.
Думать о Якобе не было времени. Мечты о красивом, благородном докторе из великого города отступили, как солнечный свет, исчезающий за облаками. Думать нужно было только о том, что сделать, дабы искупить грех, который она совершила, поверив, что безумец способен любить.
Аннабелла повернулась и вытряхнула в кипящий котелок с телячьей кровью, которую купила у еврея-мясника за стенами Чески-Крумлова, обрезки волос дона Юлия. Те смешались с булькающей жидкостью и ушли вниз, в глубину.
Маркету передернуло, но она крепко обняла подругу.
– Ты приютила меня и приняла мою тетю. Не знаю, почему ты столь щедра и великодушна и почему рисковала так сильно. Но теперь пришло время и мне ответить тем же.
Аннабелла кивнула.
– Раз уж ты решила, что это твоя судьба, я помогу тебе, если сумею. Ты должна быть готова сегодня вечером. Якоб поможет мне осуществить мой план, но ты должна найти способ остаться сегодня наедине с доном Юлием. Мы встретимся еще раз, и я возьму у тебя кое-что ценное.
– Все что угодно! Возьми сейчас!
– Нет, время еще не пришло. Мы позаботимся об остальном, когда наступит подходящий момент.
Аннабелла прошла к двери и стащила с вешалки зеленый шарф.
– Надень его. Он будет напоминать тебе об истинной цели, – сказала она, повязывая шарф Маркете на шею. Руки ее задержались на плечах подруги, и знахарка закрыла глаза, шепча заклинание. А потом резко отстранилась и отвернулась, чтобы помешать зелье. Взгляд у нее сделался отстраненным, каким становился каждый раз, когда она занималась своими колдовскими делами.
Только выйдя из дома, Маркета сообразила, что не спросила, кому предназначено зелье.
* * *
Когда девушка проходила мимо бани, на улицу выбежала ее мать. С неприбранными волосами и темными мешками под глазами, в рваном платье, Люси Пихлерова устремилась к дочери.
– Ты вернешься к нему и спасешь своего отца? – взмолилась она, безумно вращая глазами. – Скажи, что спасешь моего мужа и приведешь его домой, ко мне, пока мы все не умерли с голоду!
Маркета ничего не ответила, но мать бежала следом за ней по извилистой дороге к замку, как бродячая собака.
– Я знала, что ты не дашь ему, доброму человеку, своему папочке, умереть! – говорила она, приплясывая, как безумная, рядом с дочерью. Люси понимала, что Маркета не позволит обнять себя или взять за руку, и поэтому держалась на безопасном расстоянии от нее, перебегая с одной стороны на другую. – Ты можешь очаровать габсбургского принца, можешь смягчить его дурной нрав, – бубнила она.
К этому времени и другие любопытные горожане уже шли за ними вверх по улице. Когда Маркета оглянулась в последний раз на Влтаву, за ней в гору следовали с десяток горожан – торжественно, как толпа скорбящих.
– Не ходи в замок! – раздался вдруг чей-то голос, сорвавшийся на всхлип.
Дочь цирюльника обернулась и увидела покрытое синяками лицо и заплывшие глаза. Не сразу узнала она свою подругу Катарину.
– Умоляю тебя, Маркета! Он убьет тебя. Посмотри, что он сделал со мною! – снова всхлипнула дочь мельника, сжав руку подруги.
Та в ужасе воззрилась на избитую красавицу, а потом потянулась другой рукой и дотронулась до ее распухшего лица.
– Оставь ее в покое, Катарина, – прошипела мать Маркеты, отталкивая девушку. – Она должна спасти своего отца!
Юную Млынаркову удержала толпа, а Люси потащила свою дочь за руку. Они поднялись по крутому склону к первому замковому двору. Толпа напирала сзади.
Подойдя к двери, Маркета перевела дух. Стражники, которые сопровождали ее, забормотали по-чешски:
– Ты жертвуешь собой для спасения отца – пусть же Господь спасет тебя саму, верную дочь! – сказал один из них.
– Ты делаешь это ради всего Чески-Крумлова, – прошептал второй и, перекрестившись, поцеловал девушке руку. – С твоею жертвой придет конец этому извергу.
– Да благословит тебя Господь, слечна Маркета! – пробормотали оба охранника, когда все подошли к входу в покои.
Никто из них не назвал ее Перловицей.
* * *
Швея все приседала и приседала в книксенах. Наслышавшись историй о грубости и жестокости императорского бастарда, бедняжка до смерти испугалась этого вызова. Она надеялась, что дон Юлий не позарится на ее давно увядшие прелести и торчащие зубы, но все равно беспокоилась – сильные, безжалостные руки могли запросто сломать ее тонкую шею.
