Через несколько минут в палату заглядывает Степаныч. Увидев стоящего у окна глухонемого, он ругается:
– Вот, ёшкин кот, лунатик!
Санитар подводит мальчика к кровати, укладывает его и привязывает руки бинтом. После этого еще раз осматривает окно и выглядывает наружу.
– Давненько у нас стекла не били, – сетует себе под нос медбрат и, взглянув на Немого еще раз, уходит.
Немой лежит на кровати с широко открытыми глазами. Свет от луны падает на его левый глаз, преломляясь через сложную систему линз глазного яблока, и проникает в мальчика сквозь сомнамбулистический сон. Перевернутое изображение мира на выпукло-вогнутой линзе роговицы безмолвно мерцает кристаллическими отблесками звезд.
На желтом пятне луны отсвечивается область наибольшей остроты зрения Немого, модифицируемая ее поверхностью в слепой изъян[525]. Отражая солнечные лучи, лунный свет крадется сквозь жидкость передней и задней камеры глаза в хрусталик и, пройдя сквозь стекловидное тело, движется через толщу сетчатки. Попав на отростки светочувствительных клеток, палочек и колбочек, свет запускает миллионы фотохимических процессов, преобразующих лунный блеск в нервное возбуждение. После чего передает информацию дальше, по зрительным нервам через средний и промежуточный мозг в зрительные зоны коры головного мозга больного.
Большая, темная туча закрывает своим телом ночной спутник Земли и, впитывая фотоны солнечных лучей, гасит светящийся зрачок ребенка. Немой закрывает глаза и продолжает лежать, не издавая никаких звуков. Его спокойствие передается по палате от койке к койке и, дойдя до Давида, выключает его в сон, где он опять попадает в царство Гипноса и ловит с Морфеем рыбу до тех пор, пока не наступает утро. Утром Морфей голосом Степаныча кричит: «Подъем! Подъем! Просыпаемся!», – и Давид просыпается.
Глухонемой мычит, показывая головой на привязанные руки. Лешка ехидно интересуется у него:
– Чё? Опять ночью сквозь стены ходил?
Немой показывает головой на бинты, давая понять, чтобы его развязали.
– Когда ж тебя привязали-то? – продолжает любопытствовать Лешка.
– Ночью, – отвечаю я за Немого.
Немой мотает головой, показывая на дверь.
– Степаныча позвать? – спрашивает Витек и обращается ко мне: – Давид, позови Степаныча. Скажи, что Немой в туалет хочет. А то он про него, наверное, забыл.
Я отправляюсь выполнять задание.
Недалеко от туалета спиной ко мне стоят Степаныч и санитар из соседнего отделения. Медбрат рассказывает Степанычу, что стекла ночью била шизофреничка из женского корпуса, которую вчера выписали.
Степаныч возмущается:
– Вот дура!
Его напарник кивает головой и продолжает:
– Мать эту Сапегу только увезла, а она ночью вернулась и давай по окнам кирпичи швырять. Назад ей, видишь ли, захотелось.
– И что? Где она теперь? – интересуется Степаныч.
– Да где-где – в палате лежит, привязанная.
Я возвращаюсь к ребятам с порога новостью сенсационного калибра:
– Витек! Это Аксана была!
– Где Аксана была?! – не понимает Витек смысла моих слов.
– Это Аксана ночью стекла била! Сейчас об этом санитар из соседнего отделения Степанычу рассказывал.
– И что? Что он рассказывал? – недоверчиво спрашивает Витя.
– Что она ночью вернулась и стала бить стекла, чтоб ее назад взяли.
– И? Взяли?
– Да! Санитар сказал: спеленали ее.
Витек вскакивает:
– Черт! Черт! Черт! Чччеееерт!..
Лешка осторожно высказывается:
– За такое могут и сульфозином накачать.
Витек не унимается, чертыхаясь:
– Черт, если ее начнут накачивать сульфозином, я ее неделю, а то и две не увижу!
– А девчонок что, тоже сульфозином колют? – любопытствую я.
– За разбитые стекла могут все что угодно сделать. Черт! Черт!
Пауза.
– Если ее не будет на прогулке, то это может означать только одно… или два, – добавляет, подумав, Витя.
– Если Аксаны не будет, спросим у Оли, что с ней, – успокаивает Витю Лешка.
Немой мычит, чтобы его отвязали.
– Давид, да позови ты Степаныча, пока он не напустил в кровать, – обращается ко мне Лешка.
– Черт! Черт! Черт! – продолжает повторять сквозь зубы Витек.
Я шагаю за Степанычем. Тот приходит в палату и отвязывает глухонемого. Витек, как бы невзначай, интересуется:
– Анатолий Степанович, а что там слышно про ночное происшествие?
– А тебе зачем? – отвечает медбрат, взглянув с подозрением на Витюгана.
– Да просто интересно, чем все закончилось.
– Чем закончилось, тем и закончилось, – отсекает Степаныч и, уходя, добавляет: – Не знаю я ничего!
– Вот гад! – шепчет вслед Витек. – Быстрее бы прогулка.
Слышен голос:
– Готовимся к завтраку!
Мы идем умываться, потом отправляемся в столовую. На завтраке поедаем яичницу с белым хлебом и запиваем ее черным чаем.
Потихоньку я начинаю привыкать к здешним условиям. Брезгливость уступает место безразличию. Мне уже не колет глаза выстиранная больничная роба, и пятна на ней не кажутся такими отвратительными. Во время обеда я позволяю себе крошить на стол (чего так не любила моя мама), а в туалете – писать мимо очка. Два раза на прогулке я уже высмаркивался прямо на землю и утирал нос рукавом. Я замечаю, что, когда проглатываю таблетки, они благотворно действуют на мою психику и помогают расслабиться. Перелистывая больничную книгу жизни, я вживаюсь в образ своего героя: день за днем, неделю за неделей, отпуская содержание всего произведения на волю ее авторов – врачей. Дебил кажется мне уже не таким дебильным, и один раз я играю с ним в песочнице. Несколько порций аминазина, заработанные на вторую неделю, конечно, не превратили меня в анеуплоидного[526]олигофрена, но, угнетая рефлекторную деятельность и прежде всего оборонительную способность, уменьшили мою активность до минимума. Расслабившийся скелет мускулатуры погрузил Давида в состояние пониженной реактивности к эндогенным и экзогенным стимулам. И на некоторое время заблокировал влияние на центральные адренергические и дофаминергические рецепторы.
В общем, жизнь потихоньку налаживается, и я начинаю забывать – что там говорила в таких случаях моя прабабушка Аня: Medicus curat, natura sanat[527].
