Распущенность в личной жизни заработала Распутину множество врагов. Отчеты о его безнравственном поведении копились в письменных столах православных прелатов и государственных чиновников. Шарлатан, мошенник, авантюрист, растлитель тел и душ, эротоман — эти обвинения раз за разом выходили из-под пера министра П.А. Столыпина. Ему вторили монах-проповедник Илиодор и епископы Гермоген и Феофан — они же в свое время и представили Распутина обществу. В прессе печатали фотографии женщин, которых совратил старец. Похотливый развратник — вот кем оказался Божий человек, близко сошедшийся с императорской семьей. Пытались привлечь к этому внимание царицы, поскольку та разрешила Распутину бывать в комнате дочерей. Но Александра не видела в этом ничего плохого. «Это, — заявила она тем, кто предупреждал ее, — обычная клевета против тех, кто живет святой жизнью». Царь думал аналогично. Николай объявил как-то одному автору отчета против Распутина: «Он — добрый человек, русский, простой и набожный. Я люблю беседовать с ним в моменты тревоги и сомнения, поскольку после разговоров с ним в мое сердце возвращаются спокойствие и безмятежность»[289]. Кто-то из приближенных заметил, что старец не достоин быть вхож во дворец. «Мы можем принимать того, кто нам по нраву», — недовольно отвечал император.
Николай и Александра отмахивались от всех обвинений. Их словно не трогали слухи, выставлявшие их же самих в нелицеприятном свете. Иногда эти сплетни запускал сам Распутин, наглевший еще больше, — он любил хвастаться своей тесной дружбой с царицей. Однажды на какой-то попойке он рассказывал с откровенными подробностями о своих подвигах с женщинами, перечислял любовные победы, раскрывал секреты анатомии. Потом вспомнив про царицу, назвал ее «старухой» и объявил: «Я делаю с ней все, что хочу». Надлежащим образом проинформированный полицией Николай ограничился тем, что пожал плечами, и вместе с женой простил виновного. В газетах то и дело мелькали материалы об оргиях, которые приписывали Распутину, его якобы близости с царицей. Все это становилось темой памфлетов, но государей нисколько не волновало. Николай оставался глух к полицейским донесениям, Александра же видела работу дьявольских сил во врагах того, кого она называла вторым гонимым Христом.
Императорская чета, всегда готовая казнить или миловать, полагала, что она многим обязана спасителю сына. Говоря в целом, Александра видела в Распутине святого, которому угрожали враги, и хотела защищать его от всех недругов. Ее фанатичное обожание доходило даже до фетишизма, когда она писала мужу письма такого плана: «Не забудь перед заседанием министров подержать в руке образок и несколько раз расчесать волосы Его гребнем»[290]. Однажды царица послала мужу цветок и яблоко «от нашего Друга». В другой раз она отправила ему палку, которая принадлежала Распутину и, тот касался ее рукой: «Если сможешь, пользуйся ею время от времени; будет хорошо, если она будет у тебя».
Не позволял ли себе столь расхваленный царицей ангел-хранитель, посланный господом, чтобы защитить святую Русь, вмешиваться в политику?
Переоцененное влияние
Иногда императорской чете приписывали рабское подчинение желаниям и прихотям Распутина, ставшего оккультным владыкой России. Его руку видели везде. Ему подчинялось правительство империи, а царь, пляшущий под дудку жены, превратился в марионетку. На самом деле все обстояло сложнее, и действительное политическое влияние старца сильно преувеличено.
Действительно, в 1913 г. он признался журналистам, что не одобрял участие России в Балканских войнах — этого шага боялись все европейские министерства[291]. Тогда он впервые публично влез в государственные дела, и Александра тут же поддержала его точку зрения. Но Николая II нисколько не интересовали ни его, ни чьи-то еще взгляды, он старался не вмешиваться и сохранять нейтралитет. Впрочем, мнения Распутина были продиктованы не высшими дипломатическими соображениями, а здравым смыслом крестьянина, познавшего на своем опыте беды и страдания войны. «Дурная штука, эта война», — объявил он[292].
Точно так же Распутин советовал царю не входить в конфликт в 1914 г. Тогда он находился не в Санкт-Петербурге, а в Сибири, в своей родной деревне, где лечился после того, как одна дама, посчитав его Антихристом, ударом молотка ранила его в живот. Встревоженная известием об этом покушении Александра в своей личной часовне ежедневно проводила молебен за исцеление Распутина и каждый день отправляла телеграммы, справлявшиеся о его здоровье. Она расспрашивала его, удастся ли миновать войны, а он отвечал, что «еще не пришел час». Однако время от времени Распутин направлял царю письма пророческого содержания, где уговаривал не вмешиваться в конфликт, который станет гибельным. Царица пребывала в отчаянии. Целитель находился далеко и был нездоров, а сын чувствовал себя плохо. 19 июля, в день объявления войны он не сумел подняться и показаться народу. Но ни советы Распутина, ни болезнь сына не помешали Николаю II исполнить свой долг[293].
Царь не давал повлиять на себя письмам жены, которые она ему строчила, ни послания «Друга» — так Александра именовала старца. Не раз Николай II снимал или назначал министров так, что это не нравилось его супруге. В июне 1915 г. он решил отозвать Владимира Саблера, «человека Распутина», кому, как говорили, он был обязан своим местом во главе Святейшего синода, каковым он правил железной рукой. На его место поставили Александра Самарина — всеми уважаемого москвича, врага Божьего человека, которого он считал членом позорной секты и закостенелым развратником[294].
Николай предвидел реакцию супруги, когда сообщал ей о назначении: «Я уверен, что тебе не понравится это, потому что он москвич, но эти изменения должны состояться». На следующий день Александра дала резкий ответ: «Да, моя любовь, я более чем расстроена из-за Самарина, я просто в отчаянии… У меня есть основательные причины не любить его, поскольку он всегда говорил и продолжает говорить в армии против нашего Друга, и все будет плохо… Он против «нас», против Григория и настолько ограничен, настоящая голова без души. Мое сердце тяжело словно свинец». Через два дня она возобновила свои попытки и клеймила «московскую клику», «настоящую паучью паутину, опутавшую нас», напомнила, что «враги нашего Друга — наши враги», сетовала на судьбу: «Я так несчастна с тех пор, как узнала об этом, и не могу успокоиться», превозносила способности старца, заявила: «Мы не достаточно прислушиваемся к его словам» и решительно заключила: «Я постаралась бы разубедить тебя, будь ты здесь [Николай находился в Генеральной Ставке], и верю, что Господь мне поможет и, ты начнешь прислушиваться к словам нашего Друга. Когда он говорит нам что-то не делать, а мы все равно это делаем, то потом мы поймем, что мы ошиблись»[295].
