Вот так же Томми засмотрелся, не отрывая взгляда, на скользящее по его запястью лезвие, сдерживая рвоту, которая выбросила бы перстень прямо в руки его врагов. Если так, подобная твердость ставила Томми Вонга наравне с величайшими рыцарями стяжания.
Словно прочитав мои мысли, миссис Ренквист задумчиво заметила:
— Довольно крутой тип, не так ли?
После короткого молчания она объявила:
— Нам придется отправиться туда, чтобы проверить лично.
— Ох, — робко предложила Мисси, — а нельзя ли нам остаться здесь и посмотреть телевизор?
Миссис Ренквист не услышала ее.
— Машину!
Молча, двумя быстрыми взмахами «Кровавой Мери», Аттик освободил меня и любезно помог переступить через темную массу валявшегося в беспамятстве Тедди. Осколки разбитой чаши для пунша хрустели под ногами.
Я не большой специалист в таких вещах, но машина, безупречный «бентли», выглядела новенькой, с иголочки. Кажется, как раз такие стоят четверть миллиона долларов? Аттик снял с крючка в гараже почтенного вида твидовый жакет. Жакет с хлястиком, кожаными пуговицами и заплатами на локтях делал его похожим на тех любезных джентльменов, которые в бальных залах отелей осаждают застенчивых вдовушек. Покрой жакета позволял скрыть под мышкой двенадцатизарядный израильский пистолет.
Мисси сидела сзади с миссис Ренквист, я впереди, рядом с Аттиком. Мы по Штайнер спустились с северного склона Пасифик-Хайтс к Ломбард-стрит. Проехали мимо галереи, но миссис Ренквист на нее даже не взглянула. Аттик свернул на Дойл-драйв и выехал на Парк-Президио. Машина шла совершенно беззвучно. День был прекрасен. Насыщенный вечерний свет элегантно просачивался сквозь ветви эвкалиптов на Президио, и капот «бентли» пестрел перебегающими пятнами, как сон эпилептика. После пропитанной пачулями темноты камеры смерти свежий воздух был очень приятен. Подавлять порыв выпрыгнуть из машины мне пришлось, только когда Аттик снизил скорость до сорока.
— Я бы выбрал другую дорогу, — поддразнил я его, когда он свернул на запад с Калифорниа-стрит. — С Дойла на Президио можно было выбраться к площади. А оттуда свернуть либо на север, мимо памятника Штаруссу и мимо площади, или на юг через стоянку и обратно в объезд Дойл. В любом случае ты бы проскочил вдоль набережной Бэйкер на Линкольн и выбрался бы прямо на Двадцать пятую авеню к Эль-Кампно-дель-Мар. За всю дорогу тебе попалось бы не больше трех светофоров. Соображаешь?
Аттик, естественно, не услышал меня. Он молчал всю дорогу, а к дому Томми Вонга мы добрались довольно быстро. Вилла выглядела так же, как несколько часов назад. Круговой объезд был пуст. В парке ни единого листочка не на своем месте. И, поднявшись по ступеням, мы обнаружили входную дверь распахнутой по-прежнему.
Значит, Бодич еще не прослушал сообщений.
Расстегнув пуговицы жакета, Аттик вошел внутрь, оставив нас ждать на крыльце. Пара зябликов продолжала свою беседу, перебравшись с колпака трубы на провода, тянувшиеся вдоль участка. Еще целую минуту день был прекрасен.
Появился Аттик, чтобы пригласить нас войти.
Он передвинул Экстази к стене у двери столовой. Экстази уже окоченел и не мог расслабленно улечься в новой позиции. Креола, который не загораживал дорогу, Аттик оставил лежать у подножия лестницы. В прихожей было так тихо, что слышалось жужжание мух.
Мисси застряла в дверях библиотеки.
— Нельзя ли мне не смотреть? Я…
Кажется, Мисси лучше было бы этого не говорить, и сердце мое пропустило удар. Но в своем стремлении к цели миссис Ренквист совершенно упустила из виду тот факт, что Мисси не могла знать, какое ужасное зрелище ожидает ее за дверью, и твердо взяла ее под руку.
— Храбрись, дитя мое.
Томми Вонг все так же был привязан к креслу и все так же мертв. Губы у него немного натянулись, так что улыбка обнаруживала десны. Обескровленная кожа приобрела цвет сырого цемента. Глаза в щелках полуопущенных век блестели как живые. Прическа оставалась безупречной, волосок к волоску.
Аттик не стал тянуть время. Он вытащил «Кровавую Мери», освободил запястья мертвеца, разрезал красный пояс и перекатил труп на пол. Только применение грубой силы, сопровождавшееся странными звуками вроде тех, какие можно слышать в притихшем зале кинотеатра, позволило ему распрямить тело на полу лицом вверх.
— Ваша милость, — пробормотала Мисси, беспомощно причмокнув губами, — по-моему, я…
— Тише, дорогая, — сказала миссис Ренквист. — Мы сейчас все узнаем.
Каждый согласился бы, что «Кровавая Мери» в руках Аттика была по-настоящему острой. Она вскрыла Томми Вонга в два движения, от лобка до грудины и от аппендикса до селезенки, скользнув по стенкам брюшины с такой легкостью, словно они были не прочнее тонкой рубахи; как будто перед Аттиком лежал не труп Томми Вонга, а счет за свет.
Крови уже почти не было. И все равно Мисси начала мелко-мелко глотать воздух.
Аттик запустил одну руку в живот Томми Вонга, засмотревшись на миг, словно в задумчивости, на кимоно над камином.
Мисси застонала.
Аттик крякнул и вынул руку, украшенную теперь блестящими колечками популярного сухого завтрака. Мисси упала на колени рядом с мусорным ведерком, уже наполовину заполненным кровью Вонга, и ее шумно стошнило.
Аттик вытер трофей о рубашку Вонга и предъявил своей госпоже. Миссис Ренквист надела узкие очки для чтения, чтобы рассмотреть его как следует.
— Господи милосердный, — одобрительно сказала она, — наконец-то перстень Теодоса.
XXXIX
— Что хорошо с драгоценностями, это что женщина может пронести их через любую таможню почти беспрепятственно, — улыбнулась Мисси, с довольным видом поправляя волосы. — Особенно если она красива.
Мы брели по Двадцать пятой авеню к Джири-стрит, где был шанс поймать такси.
— Третий раз пешком по той же улице, — проворчал я. — Пора мне обзавестись шортами и шагомером на икре.
Нас окружали нормальные люди, занятые вечерними хлопотами. Парочки катили коляски к бакалейным магазинам; собаки волокли своих хозяев в парк; парень, сбросивший галстук на руку, торопливо обогнал нас, держа портфель в одной руке и букет — в другой.
— Если, конечно, это не Звезда Индии, — добавила Мисси.
— Угу, — равнодушно отозвался я, — Звезда Индии.
Меня, по правде сказать, не интересовал разговор. Последний раз мне удалось вздремнуть больше часа, когда я висел под Семидесятым причалом. Кровь просочилась сквозь джинсы ниже обоих коленей, одно ухо кровоточило, в обоих звенело, и головная боль была достойна Раскольникова. Где-то, я не заметил когда, у меня треснул зуб. Все же я был жив, что представлялось немалым достижением. Вечер был хорош. Последние лучи солнца пронизывали прибрежный туман почти горизонтально. Казалось, их можно пощупать, и они окутывали мир своей независимой чистотой.
