и принять сущность природы, — важная тема в произведениях Пильняка. По установившемуся мнению, знаменитая «Повесть непогашенной луны» (1926) представляет собой рассказ о политическом убийстве Сталиным человека, которого он считал своим соперником, — народного комиссара армии и флота М. В. Фрунзе, умершего в 1925 году. Ее, однако, можно прочитать и как рассказ о попытке Сталина спасти Фрунзе, то есть как полемическое повествование, направленное против чрезмерной и неуместной веры в науку советских правительственных кругов, не доверяющих матери-природе. «Негорбящийся человек из дома номер первый» (Сталин) и его сподвижники, слепо верящие в науку, вынуждают Гаврилова (Фрунзе) лечь на изначально ненужную операцию, которая убивает его, между тем как послужившая поводом для лечения язва уже зарубцевалась сама собой, что и показало вскрытие. Не доверяя целительным силам природы, поборники науки и разума обращаются за помощью к скальпелю, чтобы спасти ценного для государства человека. При такой интерпретации поступок «негорбящегося человека» может рассматриваться как «забота» о товарище по партии, в которой в то же время сказалась его неспособность понимать и чувствовать природные процессы[205]. Чрезмерно рациональный подход к естественным процессам жизни обычно кончается неудачей, в чем в романе Тургенева «Отцы и дети» убедился уже Базаров, тоже поддавшийся «фетишизму» скальпеля, чтобы «доказать» всем очевидное — что человек умер от чумы. Вскрытие покойника, однако, погубило «властителя скальпеля».
В небольшом сатирическом произведении «Дело смерти», опубликованном в журнале «Новый мир» в 1928 году, Пильняк вновь предостерегает от переоценки естественных наук. Этот рассказ был написан в соавторстве с профессором Н. М. Федоровским (1886–1956), выдающимся геологом и второстепенным поэтом[206]. Тот был знаком с неким эксцентричным химиком, который «лет пятнадцать, как алхимик, сидел в своей лаборатории и непрерывно вел какие-то исследования, но какие именно — этого никто не знал» [Парамонов 1973:114]. Когда эксперимент, который он готовил в течение шести лет, закончился неудачей («одну минуту поторопился — и все пропало»), он покончил с собой. Ученый работал в полной изоляции и не оставил после себя учеников, которые могли бы продолжить его труд. Федоровский позднее узнал, что химик «искал новые химические элементы», возможно такие, которые не подвержены распаду [Там же: 115].
Этот эксцентричный современный алхимик, знакомый Федоровского, вероятно, послужил прототипом профессора Павлищева из «Дела смерти». В образе Павлищева можно также узнать некоторые черты физиолога Павлова, пытавшегося выявить механизмы жизни в рефлексах нервной системы. Широкой известностью в 1920-е годы пользовались также эксперименты П. И. Бахметьева по замораживанию и оживлению рыб — эксперименты, которые, очевидно, должны были со временем распространиться на более развитые виды животных. Возможно, они подсказали тему как для сатиры Пильняка, так и для гораздо более известной сатирической пьесы Маяковского «Клоп» (1929), где пошляк Присыпкин случайно оказывается заморожен, а полвека спустя его оживляют ученые. Следует отметить, что биокосмист А. Б. Ярославский уже предлагал в своей «Поэме анабиоза» (1922) средство замораживания как наилучший способ избавиться от «вульгарных мещан» (вроде Присыпкина): заморозить их, пока не настанет такое время, когда пошлость исчезнет как явление (см. [Hagemeister 1989: 272]).
Действие «Дела смерти» разворачивается в стенах возглавляемого Павлищевым «Института Жизни» (абсурдное название, так как «жизнь» не поддается изучению в «институтах»), входящего в состав Московской Коммунистической Академии. Ученый Павлищев, занятый изучением признаков жизни, полагает, что «само понятие смерти для нас [ученых] чуждо и враждебно», с чем вполне согласны его коллеги по институту [Пильняк 1928: 139][207]. Сам автор рассказа, наверно, возразил бы Павлищеву, что нет жизни без смерти и что попытки уничтожить смерть вредят самой жизни. Свою задачу Павлищев видит в том, чтобы остановить посмертную дезинтеграцию тканей. Благодаря одному происшествию в институте ему приходит в голову идея, которая обещает избавить человечество от ужасов распада: мертвые тела необходимо замораживать до экстремально низких температур и сохранять их в таком виде, пока наука не овладеет искусством оживления человека. Как настоящий первопроходец, Павлищев готов проверить эту гипотезу на себе самом.
На проведение эксперимента профессора подтолкнуло самоубийство его ассистента Вельяшева. Поскольку молодой Вельяшев был красив, талантлив и, несомненно, здоров, его гибель приводит Павлищева в замешательство: ученый не верит в «случайную смерть» (135) без всяких логических причин, то есть в то, что самоубийство может быть добровольным решением индивидуума. Он убежден, что акт самоубийства предрешен генетическими или какими-либо иными объективными причинами. Поэтому он настаивает на вскрытии трупа, а сам тем временем углубляется в чтение личных бумаг покойного. Аутопсия не обнаруживает у Вельяшева каких-либо физиологических изъянов, тогда как изучение семьи покойного и его генетических корней (так как он был аристократом, о его семье имелись генеалогические записи) приносит желанные Павлищеву результаты.
Читая семейную историю Вельяшева, Павлищев лишний раз убеждается в правильности своей теории о том, что любой человеческий поступок, включая самоубийство, продиктован объективными физиологическими причинами, то есть детерминирован. Как показала родословная Вельяшева, судьба последнего была действительно предопределена его генами — по крайней мере, Павлищев пришел к этому заключению. Семья Вельяшевых дала два четко выраженных генетических типа. Первый тип — талантливые и тонко чувствующие члены семьи — отличался непременной ранней смертью, в то время как грубые, сильно пьющие и больные сифилисом сластолюбцы второго типа доживали до преклонного возраста. Молодой ученый, без всякого сомнения, принадлежал к той ветви своего рода, которая обладала геном чувствительности, и поэтому был обречен разделить генетическую судьбу своих предшественников, уделявших слишком много времени раздумьям о тщете жизни и ужасе смерти.
Между тем меланхолия молодого человека имела явно психические и духовные причины. В своих бессвязных дневниковых записях по «делу смерти» Вельяшев ассоциировал жизнь с темнотой и душным теплом, смерть же связывал с холодной яркостью. Он сделал запись: «От холода смерть!» (135) — а также записал метафору «холодное окно смерти». Она, очевидно, была вдохновлена окном перед его рабочим столом в институте. Оно «манило» его «выйти» из института — этого огромного «склепа», где он и его коллеги «похоронили себя знанием и книгами» (134). Поиски бессмертия привели к обратному — к царству смерти в склепе ученых. Выбрав самоубийство, Вельяшев предпочел настоящую смерть мнимой жизни института. Древо жизни сохнет и умирает во дворцах науки, оборачиваясь древом смерти. Когда-то это уже случилось в саду Эдема, где познание послужило причиной губительного превращения радости жизни в знание о смертности людей.
Знание и наука открыли молодому Вельяшеву, что жизнь имеет свои биологические опасности: любовный акт может стать причиной сифилиса, а потребление спиртного — привести к сокращению объема печени. Подобное знание отравляет радость жизни и непосредственность чувств, даже если не поддаваться особым
