и животным, жаловавшимся на свою судьбу в начале поэмы. В отличие от библейского Апокалипсиса, его откровение вполне рационально и основано на реальных возможностях, существующих факторах и условиях. В центре его видения будущего — научно-исследовательский институт, изучающий жизнь в ее эволюционном развитии, потенциал ее улучшения и будущие формы бытия.
Солдат называет его «животный институт» (222) и сообщает коровам и лошадям, что его главная задача — научное развитие сознания животных. Здесь и «неполное сознание» коров (222), и слабый росток ослиного разума будут доведены до полного созревания (223, 224) и достигнут уровня нынешних возможностей человека. Это вполне осуществимо: ведь сам человек еще совсем недавно был не более чем животным. Поэтому нет причины, препятствующей животным реализовать свой потенциал и обрести человеческий статус, в то время как человеческое сознание достигнет божественного уровня совершенства. В институте искупаются грехи, совершенные против животных людьми: волки, например, становятся астрономами и изучают звезды через «железный микроскоп» (224), а коровы решают «свои дела» в демократическом духе на «задумчивом вече» (223). Химия — важный предмет учебной программы. Наука о составе материи и ее возможных трансформациях насущна для исследовательского института, занимающегося ускорением эволюции. Вполне естественно, что кони — эти благородные и утонченные животные — являются «друзьями химии» и что здесь выращивают «большой химический овес» (223). Возглавляют этот институт люди, которые уже не совсем люди, а существа, достигшие уровня богов.
Перед внутренним взором Солдата проносятся картины будущего всемогущего человечества: оно явно «космическое», так как лошади, «висящие в воздухе», ожидают гостей с «пастбищ эфира» (224–225). Эти гости и есть богоравные человеческие существа, которые благодаря своей способности перемещаться от одной звезды к другой могут обитать всюду в космосе и жить на других планетах. Очевидно, они предоставили Землю животным (которые должны стать «людьми»), но еще руководят гигантским исследовательским институтом, в который превратилась Земля. Причиной их визита, возможно, стала обычная проверка работы института.
Таким образом, люди получили возможность расшифровывать загадки природы, управлять силами стихий, контролировать эволюцию растительного, животного и человеческого мира, жить повсюду во Вселенной. Они вездесущи, всеведущи и всемогущи. Эти межзвездные сверхчеловеки, полностью реализовавшие свой человеческий потенциал, посвящают свою жизнь тем, кто еще не достиг их уровня духовного развития. «Братья наши меньшие» не забыты будущими «богами»: они внимательно заботятся о малых сих. Нет ничего удивительного, что животные, слушая рассказы Солдата об институте, полностью посвященном их проблемам и нуждам, не сразу верят ему: то, о чем он говорит, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но это правда. То, что когда-то было неосуществимой утопией, стало близкой реальностью.
Новый мир
Будущее человечество живет не на Земле. Как следует из переписки Заболоцкого с основоположником теоретической космонавтики и писателем-фантастом К. Э. Циолковским, поэт в своей поэме хотел оставить «Землю животным и растениям», так чтобы они могли развиться в «высокоорганизованные существа» [Заболоцкий 1965: 334]. А человеческому роду, очевидно, суждено переселиться в новые миры космоса, как предвидел и Федоров. Такие предположения подтверждаются Солдатом, который в своем пророческом сне-откровении видит, как на Земле «волк с железным микроскопом / Звезду вечернюю поет» и как в Лошадином институте развивается интеллект всех животных и даже растений. В этой части своего сна Солдат также видит, как «хоры стройные людей, / Покинув пастбища эфира, / Спускаются на стогны мира / Отведать пищи лебедей» (224–225). Ясно, что люди только гости на Земле (но не в смысле «постояльцев) и что животный мир становится все более способным на самоуправление и саморазвитие.
Правда, детали заселения космоса остаются за рамками поэмы «Торжество земледелия». Поэтому мы не знаем, кто будет включен в Новый мир вселенной: будут ли в нем жить воскрешенные предки, например, или изгнанные кулаки, или только новое человечество, которое заслужило этого. Мы оставляем Новый мир поэмы в тот момент, когда «председатель многополья» — трехполья больше нет (ср. «Пролог») — перековывает «дреколье на серпы», то есть классовую борьбу и другие войны на мирное земледелие. Поэма заканчивается открытым ландшафтом бесконечных упований и возможностей, которым нет границ:
Младенцы в глиняные дудки Дудят, размазывая грязь, И вечер цвета незабудки Плывет по воздуху, смеясь.
Все хорошо и осуществимо в мире, где «деревянный труп сохи» почивает в могиле, на которой растет «сын забвения — лопух» (230), и где все согласны, что их будущая жизнь пройдет под благословением «добрых наук» (230). В этом мире может сбыться и старый «предрассудок» религии, а именно, что бессмертие возможно, но, конечно, в иных, чем библейские, формах[202].
Глава 11
Две пародии
Борис Пильняк: «Дело смерти»
Пик утопической эйфории пришелся на 1920-е и начало 1930-х годов. Однако к хору, приветствовавшему неизбежную или, говоря скромнее, очень вероятную победу человека над смертью, присоединились не все. Одним из таких скептиков был Б. А Пильняк (1894–1937). Считавший природу «постоянной и положительной ценностью» [Jensen 1979:176], а смерть — естественным завершением жизни, он критически относился к тем, кто полагал, что необходимо радикальным образом изменить «код» природы[203]. Этой теме подчинения законам природы посвящен его рассказ «Смерти» (1915), в котором почти столетний старик, понимая, что может умереть в любой момент, говорит сыну, что умереть — это все равно что уснуть от усталости. Он говорит так, потому что знает: сын никогда не сможет примириться ни с его неизбежной скорой кончиной, ни со своей собственной будущей смертью. Пребывая в постоянном ужасе перед небытием, сын, по сути, оказывается мертв задолго до своего настоящего конца, в то время как его умирающий отец, чувствуя себя органической и неотделимой частью природы, все еще жив и будет жив до конца.
Сын, принадлежащий к кругу художественной интеллигенции, утратил способность читать «код» природы, в отличие от простых людей, таких как прислуга умирающего аристократа, которая, как и он, принимает естественный порядок вещей. Для нее тоже смерть — естественное явление, разделяемое всем живущим. Челядь заботливо ухаживает за стариком, пока он жив, но не проявляет великой скорби и не оплакивает его мирную кончину в столетнем возрасте. Люди из народа смиряются и со смертью, и с жизнью, «доказывая», что Л. Н. Толстой был прав, когда утверждал, что истинную житейскую мудрость можно найти только среди простых людей. Наверное, их старый хозяин научился правильно жить и умирать именно у них, а может быть, у самой природы с ее цикличной сменой времен года[204].
Недоверие к тем, кто не способен понять
