туфель.
— Забавно, — я тряхнула головой, и цветные знаки рассыпались среди синих цветов, — танцевать с чужой зверушкой!..
Юноша оказался велеречив. Он топтал мои ноги и убеждал многословно: он вовсе не имел в виду… не держал ни единой мысли… и ежели господин усмотрит оскорбление, то, во имя самого света…
— Ах, оставьте, — широко улыбнулась я.
Мне казалось, я переигрываю, но лунный смотрел на меня чистыми, незамутнёнными глазами.
— Мы с любимым доверяем друг другу, — важно сказала я и мстительно впечатала в него каблук. — Для меня нет никого, кроме него!
Юноша разулыбался, а потом вдруг расстроился:
— Когда-то у меня тоже была хме, — тоскливо сказал он.
— Я не хме, — возразила я.
Но он не слышал.
— Когда-то у меня была хме, — продолжал он, вдруг остановившись и сгорбившись. — Она была прекрасна, как сам лунный свет. Я выбрал её одну, я назвал Луне её имя, она стала моей. А потом полюбила другого, и теперь у неё есть свой хме.
Чужие любовные треугольники не поместились мне в голову, и я повторила вместо сочувствия:
— Я не хме.
Юноша смотрел сквозь меня. Музыка бежала дальше, танец торопился и кружил, а его глаза поблекли. Он всё бормотал что-то о своей единственной любви, и я поняла, что ничего больше от него не добьюсь.
Ковыль шептал, и его голоса складывались для меня в барабанную мелодию, отрывистую и будоражащую. Танцующие были стаей цветастых птиц, кружащих по огромному, но всё равно слишком тесному залу. Луна заглянула в одну из линз, и её свет разбился по дворцу — будто хрустальный графин разлетелся осколками.
Дезире всё ещё был внизу, у ковыля, рядом с Ютой, — я не могла понять выражения его лица из-за яркого блика на серебряной маске.
— Ревнуете? — мягко спросил грудной женский голос.
Я натянула на лицо улыбку:
— Ах, вовсе нет.
— Ваш свет взволнован, — сочувственно сказала лунная. Она оказалась неожиданно очень тонкой и маленькой, как птичка, а говорила глубоким голосом оперной дивы. — Я слышу в вашем потоке отблески волнения.
— Ничего такого, — фальшиво рассмеялась я. — Просто, вы знаете… дело в том, что я ему не хме.
— Конечно, — согласилась она. — У него не может быть хме.
— Да, — скорбно сказала я. — Но я так хотела бы, так хотела бы…
Танец кружился, объявили уже «голоса третьего имени», я запыхалась от дурных плясок, ковыль шептал всё громче, и десятку людей я повторила с затаённой тоской: я ведь не хме ему. Но если бы только была!.. Если бы, если бы!.. Если существует хоть единый шанс, что я могла бы стать ему хме, то…
— У Дезире никогда не было вкуса, — презрительно выплюнул важный усач, драпированный зелёным шёлком.
— Волосы у неё словно поток из…
— Зверушка!
— Его свет спутался. Должно быть, он растворится совсем скоро…
— Его свет искажённый.
Я бродила по залу, улыбалась и не не различала лиц, и всё твердила, как заведённая: я бы так хотела быть его хме. Может быть, есть хоть какой-нибудь способ?
Это придумала Става. Она пришла к этой мысли как-то сразу, когда перламутровое приглашение ещё лежало на моём столе, скользкое и мерзкое, как наполовину раздавленный жук.
— Я не знаю, чего чернокнижники хотят прямо сейчас, — неохотно объяснила она, барабаня пальцами по своему блокноту. — Там колдовские какие-то дела, очень мутные. Но я знаю точно, что просят у Бездны те, кто привыкли стоять в тени.
— Силы? — наивно спросила я.
А Става усмехнулась криво:
— Бессмертия.
Служба не искала среди лунных зачинщика или того, кто станет проводить своими руками кровавые ритуалы. Служба искала того, кто был бы не против; кто мог бы что-то знать — и молчать об этом.
Это был дурной план почти без шансов на успех; по правде, было куда более вероятно, что Дезире узнает от Юты что-то полезное. Но Става снова говорила о яйцах в одном мешке и о том, что «почему бы и не попробовать».
Если хоть чьё-то имя произвучит в ответ на моё отчаянное желание стать хме, это будет имя того, кто давно потерял границы возможного. Поэтому сегодня я была глупой, ничего не значащей зверушкой, сходящей с ума от противоестественной любви. И эта роль неожиданно мне понравилась.
— Если бы только… — шептала я и сама себе верила.
— Он ненастоящий, — сочувственно сказала фигура, замотанная в фиолетовую мантию с ног до головы. — Его свет неверный, и он не может разделить своё сияние…
— Остётся только молиться Луне, — кивнул обклеенный перьями лунный, прижимающий к груди мёртвую канарейку.
— Бывают призмы, — прошелестел старческий голос, и я навострила было уши, но он продолжил неинтересным: — которые можно поставить вокруг кровати, чтобы заглушить ненужное чувство…
— Оно мне нужно, — сказала я. — Я хочу любить его, понимаете? Я живая рядом с ним! Живая!
— Твой свет яркий, — согласился он и отступил, поджав губы.
Так я билась среди пустых бликов и отзвуков, среди глупых бессмысленных советов, среди рваного ритма и набирающих силу голосов за ковылём. Танец под голоса четвёртого имени — что бы это ни значило, — оказался медленным, и чудилось, будто странная музыка плачет, а море танцующих волнуется и колеблется в одном ему понятном порядке.
Не знаю, сколько времени я ходила так. Дезире куда-то исчез — должно быть, разговаривал с кем-нибудь важным, кому не было дела до болтовни глупой зверушки. Я устала, почти отчаялась, в туфли будто насыпали стекла, а во рту такая сухость, что казалось — я нажралась поющего песка.
А потом за мой спиной вдруг прозвучало:
— Послезавтра будет сильная дата.
Я обернулась. Это был гуттаперчевый человек. Он стоял на руках, свернув спину кольцом и поставив носки бархатных туфель на собственный лоб.
Я уже видела этого лунного: когда мы только вошли во дворец, он висел под люстрой и жонглировал. А ещё раньше, в незапамятные времена, когда чёрная молния только-только разбила небо над Марпери, он сопровождал золотую женщину, шагал на руках по дороге и белозубо смеялся.
Тогда я слышала от него только четыре слова, сказанные с неприятной усмешкой: Ллинорис не будет довольна.
— Сильная дата? — переспросила я, будто о чём-то задумавшись.
— Чёрный полдень, — охотно пояснил он. У него было очень подвижное, какое-то детское лицо, а смотреть на него перевёрнутого сверху вниз было отчего-то ужасно неудобно. — Летнее солнцестояние и затмение, а ещё трин солнца с…
— О, это я знаю! Мы ходили в планетарий. И что же можно в этот день сделать?
— Можно молиться, — серьёзно сказал лунный и ослепительно улыбнулся. — Если Луна будет милостива…
— Мне очень нужно, — перебила я
