— прямо носом промеж лопаток.
Суровый советник если что и заметил, то не подал виду. А что было дальше, Лис не очень-то запомнил, потому что глаза вдруг сами собой начали слипаться (странно, а ведь всю ночь он тоже не бодрствовал). Лис широко зевнул раз, другой… Ветер сдувал влагу с его щёк, высушивая слёзы; леса и поля внизу сливались в один бескрайний зелёный ковёр, упирающийся в самый край неба, а седло мерно раскачивалось из стороны в сторону, словно колыбель. Последним, что услышал Лис перед тем, как совсем заснуть, был густой бас дядьки Ешэ:
— А я говорил — вырубит, — сказано это было безо всякой насмешки.
Они прибыли в лагерь на рассвете. Лиса разбудили звуки рожков и приветственные возгласы. Спросонья он не сразу понял, где оказался, почему все эти люди (и нелюди) кидают в воздух шапки, кричат «ура» и скандируют его имя, но на всякий случай помахал рукой, вызвав ещё большее оживление.
— Княжич Лютогор с нами! — раздавалось отовсюду.
— Сим победим!
— Бочки, бочки катите!
— Эй, куда прёшь, упырина кривозадый?!
— Бей дивьих!
Седло приподнялось и опустилось — это горыныч шумно выдохнул. И Лис, побледнев, прошептал:
— Мамочки…
— Не тушуйся, — тихо сказал Ешэ. — Не имеешь права показывать слабину. Тебя народ ждёт. Встань — и иди.
И Лис пошёл — на негнущихся ногах и с прямой, как у отца, спиной (не от гордыни, от ужаса).
— Корону поправь, — дядька будто незримой тенью маячил за его спиной.
— Сам знаю, — огрызнулся Лис, но совету внял. А потом — откуда только силы взялись — лучезарно улыбнулся безликой толпе и звонко выкрикнул: — Ну что, храбрецы, готовы к бою?
— Готовы, княжич, — единодушно выпалил разноголосый хор.
— Умрём за тебя, коли пожелаешь! — добавил кто-то особенно пылкий.
Лис почувствовал, как к нему возвращаются силы. Теперь он даже в чём-то понимал отца — люди преклонялись перед ним. И это было приятно.
Он нашёл глазами того рослого вихрастого смельчака с белой прядью у виска, что сулил помереть за княжича, и улыбнулся:
— Ха! Умереть — это любой дурак может. А вы лучше попробуйте выжить ради меня!
Может, зелье дядьки Ешэ ещё действовало (что он туда кладёт, паршивец? небось, мухоморы?), а может, Лис просто впервые дорвался до безудержной народной любви, но, как бы то ни было, сегодня все его печали потонули в волнах всеобщего ликования.
В становище его жизнь превратилась в череду пиров и битв. Ярость и ненависть, душившие Лиса дома, оказались здесь как никогда кстати. Уже в четвёртом сражении он последовал совету отца и, раскрывшись, поймал стрелу прямо в сердце. Нарочно замер, выгнувшись, чтобы посмаковать ужас своих последователей и насладиться ликованием врага, а потом, рассмеявшись, выдернул стрелу, сломал в пальцах древко и отбросил в сторону.
Чувства людей были во многом подобны пламени — плеснёшь водой, и угли зашипят, угасая, подбросишь сухих поленьев — вспыхнут с новой силой, а уж если налетит ветер, то яркий огонь взметнётся до небес. Лису нравилось смотреть, как отчаяние навьего войска отступает, переползая в стан врага. Улыбки на лицах дивьих воинов гасли, на лицах навьих, наоборот, разгорались.
— Смерти нет! — Лис поднял кулак. — В атаку!
И гордо вскинул голову, упиваясь силой своих слов.
— Ты слишком рисуешься, — выговорил ему потом в шатре дядька Ешэ. — Опасно.
— Это ещё почему? — фыркнул Лис. — Отец велел воодушевить войско, я просто выполняю приказ.
— И тебе это нравится.
— Допустим. Что в этом плохого? — он глянул с вызовом, но советник лишь покачал головой:
— Не перестарайся. Если Кощею покажется, что ты украл любовь его народа, тебе не поздоровится. Он жаден до власти и до злата, но ещё больше хочет, чтобы его боготворили. И его боготворят, но боятся. Упыри со злыднями — не в счёт, они твари тупые и мёртвые к тому же — любить не умеют, только кланяются и раболепствуют. А вот навьи люди… сейчас они всё для тебя сделают. Ещё немного, и против самого князя пойдут, ежели ты им прикажешь.
— Я буду поосторожнее, — пообещал Лис, а сам намотал на ус слова дядьки Ешэ.
Неужели у него и впрямь есть такая сила? Досадить отцу можно было по-всякому. Украсть у него народное обожание — чем не месть? Если подумать, в этом крылась даже своя особенная ирония: тот, кто сам разучился (а может, никогда и не умел) любить, больше всего на свете хотел, чтобы все его любили и преклонялись перед ним.
Лис решил, что ему вполне хватит и первого. А преклонение — да ну, ерунда! Да кому оно вообще нужно?
Он продолжил вести себя как ни в чём не бывало. Никогда не прятался от своих людей в шатре, пил с ними из одной чаши, вечерами пел песни, всех быстро выучил по именам, вместе с ними радовался успехам и грустил, оплакивая павших. Если кого и наказывал, то только за дело, а особенно рьяных — таких, как тот вихрастый черноглазый парень со звонким именем Май, что готов был ещё в первый день умереть за княжича, — продвигал по службе, окружая себя самыми преданными людьми.
Только с горынычами у Лиса по-прежнему не ладилось. Те хотели продолжить налёты на Светелград, но Лис строго-настрого запретил им это делать. А когда те начали роптать, сказал им, глядя прямо в бесстыжие змеиные глазищи (перед этим, правда, пришлось хлебнуть советничьего пойла для храбрости):
— Вы, окаянные, спалите там всё к огнепёскам паршивым, а город нам ещё пригодится. Кощей сказал — как возьмём дивью столицу, он её мне подарит. Буду там наместничать. А как править, если от города одни головешки останутся? Нет уж, Светелград нужно не жечь, а сохранить.
Дядька Ешэ это решение одобрил, хоть потом и пожурил Лиса за неуважительное обращение с союзниками.
