при этом не упоминался.
Письмо Шумилова все объяснило.
Как только закончилось строительство Холмогорной, Титов пришел в прокуратуру. Это была классическая «явка с повинной». Он признался, что убил свою жену, застав ее с любовником. Убил в каком-то исступлении, «не помня себя».
И сразу же принял решение. Он был не в силах выключиться из дела своей жизни, не закончив его. И потому делал все, чтобы отвести от себя обвинение: склонил стенографистку к отказу от своих показаний, а Шудрю — к самооговору.
Желание Шумилова поскорее сообщить мне обо всем, его торжество, его доброе чувство ко мне — все это читалось так ясно между строк сдержанного письма!
Это письмо могло бы меня вернуть в мой прежний мир. Я вернулась бы в него с торжеством. И кинолента моей жизни была бы пущена в обратную сторону.
Но я уже не хотела возвращаться. Как будто выросла из своего старого мира и не могла в него войти снова, как не может взрослый человек влезть в свою детскую одежду.
А что я могла? Остаться здесь с моей новой жизнью, с моей любовью. С моим горем. Я не знала, как сложится моя судьба. И не хотела знать. А чего я хотела?
Даже не видеть Александра, а только знать, что он в безопасности. Но я этого не знала. И в постоянном повторении неопределенной фразы «медленно поправляется» мне слышалась угроза. Я не могла ничего уточнить, не могла к нему пробиться. Между мной и Александром расстилались снежные пространства, над которыми бушевала пурга.
В моей боковушке перед печкой сидела уборщица тетя Поля, подбрасывала чурки и густо засыпала их свежей стружкой. Стружка высыпа́лась из мешка, похожая на только что состриженную овечью шерсть. Тетя Поля опасно чиркала спичкой, и я мимоходом оттащила мешок подальше. Я бросилась на свою постель, метельно закружилось все вокруг, и я уснула.
Проснулась сразу: за окном было бело, пуржило. Слышно было, как трещат сухие бревна стены, как ветер гуляет под стропилами крыши. Не подымаясь, я увидела: быстро, на глазах, покрывалось морозным узором окно. Оно выходило на речную пойму, и ветер бушевал в полосе, не защищенной лесом, как хотел.
Вдруг раздался сильный выхлоп и звон разбитого стекла. Внешнее стекло окна разлетелось вдребезги. Ветер заметался в узком пространстве между рамами. Внутреннее стекло стало как бы пучиться под его напором. И вдруг с треском вылетело внутрь. Пурга закружилась в помещении. Я схватила подушку, а из сеней бежала тетя Поля. Мы стали заваливать подушками окно. Подушки отшвыривало вместе с нами. Потом мы схватили матрац и втиснули его в проем окна, опрокинули стол, прижали. Целая баррикада, и все же ненадежная.
«Это еще не конец, еще будет весна», — сказала я себе успокоительно, но не поверила.
Какие-то шаги прошелестели под окном так быстро, что я не успела придумать, кто бы мог в эту непогоду устремиться на свет в моем окне. В сенях открылась дверь, слышно было, как кто-то сбивает с валенок снег, нетерпеливо, яростно и весело. Эти резкие, порывистые движения не могли принадлежать водителям с их медленными повадками, с манерой местных жителей врастяжку говорить, ходить вразвалку, крутить баранку одной рукой, небрежно орудуя скоростями.
Дверь рывком без стука отворилась, и вошел Соколов.
Он показался мне упавшим с неба, потому что сюда нельзя было добраться ни на машине, ни верхом, тем более трудно было предположить, что он отмахал такой путь пешком.
И все оказалось просто: Соколов вскочил на трактор, который погнали на прочистку дороги, и сошел с него здесь, неподалеку.
— Я привез письмо!
Вот как! Значит, ради этого письма он спешил сюда!
— Я привез вам почту! Вы же тут как в осаде. Вот ваше письмо.
Соколов присел на корточки перед печкой, грел руки у огня. И хорошо, что не смотрел на меня.
«Приезжай немедля. Жду. Александр».
Только и всего.
Я дала телеграмму Володе, что мы с Александром едем на юг в санаторий, остановимся в Москве на несколько дней. Чтобы Володя встретил нас у вокзала.
Мы вышли на площадь. Шел крупный косой снег. Множество машин по двум четко очерченным каналам сновали по всей ширине площади. Изредка показывались извозчичьи санки с потрепанными полстями и невзрачными возницами.
Прохожие были добротно одеты, и вовсе не замечались в толпе ни кожаные куртки, ни серые шинели.
Деревянных заборов я не увидела, но, конечно, отметила театральные объявления на рекламных щитах. Имена мелькали те же, знакомые. Максакова, Рейзен, Ирма Яунзем... Якова Рацера не было.
Я смотрела вокруг, узнавая и не узнавая площадь, на которую летел крупный косой снег.
Впереди белая его пелена переливалась и кружилась, укрывая город. Падали зимние сумерки, и в серебряном седле месяца тихо ехал невидимый всадник.
1960 — 1970
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Немецкое слово «вандерн» всегда казалось мне более ёмким, чем ему полагается по словарю. Бродить? Странствовать? Здесь не хватает главного: магии Дороги, таинственности Излучины, счастливого предчувствия Вершины. Кроме того, «вандерн» в моем представлении всегда означает — пешком. Я бы еще прибавила сюда русское: скитаться...
На рассвете я вышла из горной деревушки, которая сейчас, до начала курортного сезона, была чистенькой, пустынной и живописной, как на картинке в путеводителе. Дорога спирально обвивала гору, гравий упруго шуршал под ногами. То слева, то справа бежал в меру говорливый, неназойливый ручей.
Дорога была безлюдной. Но селения вдоль нее попадались так часто, что создавали иллюзию быстрой ходьбы.
А я шла медленно, хотя рюкзак за плечами не был тяжёл и я не устала. Просто мне хотелось идти так, не спеша, поглядывая по сторонам. Словно у меня не было другой цели, кроме восхождения на вершину Рюбецаль. А разве у меня была другая цель? Нет. То, о чем я подумала, было бы совершенно напрасным. Покончено с этим.
Я сверилась с картой и убедилась, что буду в Шенеберге после полудня. Какая разница? И вообще, почему я все время думаю об этой проклятой бирхалле на восточной окраине Шенеберга? Вернее всего, ее давно уже не существует, этой маленькой деревенской пивнушки с идиллической вывеской: «Под липой». Этого аккуратного домика под черепичной крышей, которого я никогда не видела.
Было бы просто странно, если бы он остался. Рвались фугаски, землю перепахивали снаряды, разворачивали танки, корёжили мины. Маленькая пивная «Под липой», где ей уцелеть!
А если она даже уцелела, если стоят ее крепкие, желтоватого кирпича стены, увитые плющом, и даже старая липа, невредимая, высится посреди дворика, то возможно ли, чтобы остались люди, хозяева? Что, они вросли корнями в этот клочок земли, как старая липа? А если даже так, что это изменит? Зачем мне это?
Но все равно я видела аккуратный кирпичный домик, похожий на будку стрелочника, и
