каждый самый слабый звук: сбрасывалась рыба, где-то на болоте крикнул кулик, обломилась сухая ветка — все звучало отчетливо и гулко, как в раковине.
Я легла на теплые, пахнущие смолой брёвна плота, смотря на прозрачную воду, открывающую взгляду разноцветные камешки дна. Вероятно, они и дали реке ее название.
Пестрые камешки, казалось, плывут, а вода над ними неподвижна. Пахло хвоей, лютиком, гарью костра: где-то сжигали обрубленные ветки.
Я никуда не торопилась, нарочно опередив Александра, чтобы побыть здесь одной. Забросила туфли на крыльцо и пошла босиком по старой, заросшей колее вдоль берега, слушая, как рядом мерно шумит река.
Через полчаса мы сидели на берегу, но уже все изменилось вокруг. И не было больше Пестрой Курьи. Она отражала теперь свинцовую серость набежавших на небо туч. Тот берег заволокло песчаным вихрем, и видно было, что вдалеке, у горизонта, уже идет сильный летний дождь.
— Саша, чем ты озабочен? — спросила я, отводя прядь волос с его лба.
— Тобой.
— Но мы же вместе.
— Нет! — ответил он быстро. — Нет!
— Но не могу же я приезжать на заставу! Ты сам говорил.
— Приезжать нет. Переехать — да!
Я посмотрела на него вопросительно.
— Подал рапорт, — сообщил он.
— Ты меня не спросил!
— Отставить разговорчики!
Я засмеялась.
— Вот только стабилизуется положение на границе…
Я знала, что на границе тревожно. Только не знала, что это так близко меня коснется.
Короткое сибирское лето пробежало, жарко дыша суховеями, отгремев ночными грозами, оплакав недолгий свой век шумными ливнями. На заре застучал по крыше редкий дождь, словно кто-то попросил приюта, робко, не надеясь. Я проснулась, не поняв сразу, где я. Боковушка моя наполнялась тихим зоревым светом, и если бы не робкий этот стук по крыше, я бы еще спала утренним сладким сном.
Под редким, теплым дождем я сбегала умыться к реке, замутнённой ночным ливнем. В тумане виделся другой берег, высокий, обрывистый. На нем росли кедры. Все было спокойно, и это спокойствие вошло в меня и было во мне целый день, пока я занималась своим делом: раздавала путевки водителям, подсчитывала расход горючего, принимала и передавала телефонограммы, покручивая ручку допотопного телефона на стене.
К вечеру ранние звезды проклюнулись в небе, опрокинутом в Курью.
Я долго одевалась у себя в боковушке. Почему так долго, так тщательно? Словно это наше свидание должно было стать особенным, не таким, как прежние.
И волновалась больше обычного. Нет, я всегда волновалась оттого, что скоро увижу его. Но сегодня больше обычного.
Мы должны были встретиться на берегу, в том месте, где Быстрая Курья сливалась с Пестрой, где стояла заброшенная мельница с обломанными крыльями и такая была тишина, словно во сне.
Он опаздывал, но меня это не волновало: такая безмятежность была во мне. И даже тогда, когда услышала топот коня, потом поспешные шаги...
И вдруг увидела Соколова! И в ту же секунду поняла, что случилось несчастье.
— Скорее! Я привел коня и вам, — только и сказал он.
— Что?
— Начальник ранен...
Мы поскакали. Я побоялась спросить о подробностях.
Александр не лежал, а сидел в постели, и можно было бы подумать, что ничего не случилось, если бы он не был так бледен — даже не бледен, а просто мелово-бел, и на этом непривычно белом лице темные брови его дрогнули, когда я подошла к нему.
— Слушай меня внимательно, Лёлька, — сказал он. — Все будет хорошо. Но не скоро. Наберись терпения.
Я хотела спросить, но он не дал мне.
— С минуты на минуту прибудет У-два, и меня увезут в окружной госпиталь.
— И я с тобой! — крикнула я.
— Нет. Это нельзя. Ты должна набраться терпения, — повторил он,
Я молчала. «Ранение в плечо!» — я ощутила повязку под гимнастеркой.
— Ты жди. Я тебя вызову, как только можно будет. Будешь ждать?
— Да.
— Спасибо тебе за все, что было, Лёлька!
— И тебе спасибо, Саша!
Я понурилась, и тогда он сказал:
— Не горюй. Не горюй, пока мы живы.
И вечер беды стал вечером прощания. Не было в жизни ничего горше его. И ничего не было дороже этих последних минут. Потому что за ними ничего не виделось, ничего не оставалось. Только одна надежда, та самая, которая последней покидает человека.
Снег падал так медленно, так безнадежно, словно это был уже конец жизни. Он шел третьи сутки, днем и ночью. «Куда же это его столько падает?» — тоскливо думалось мне. Казалось, вот-вот меня засыплет совсем вместе с этой убогой диспетчерской, где на почерневшей бревенчатой стене дико выглядел поблескивающий лаком новенький телефонный аппарат. Да, именно он выглядел дико, а не корявый стол из сучковатых досок, пыльная лампочка, одиноко томящаяся под низким потолком, пузатая печурка, фыркающая и сопящая, распространяющая запах сырых чурок и бензина.
Чтобы не видеть потока белой мути за окном, я задернула марлевую занавеску, но от этого сразу пахну́ло чем-то больничным, и я снова отдернула ее. Теперь, несмотря на то, что это было всего только одно небольшое оконце, изба казалась засыпанной снегом далее изнутри.
Третьи сутки машины стояли на приколе, водители отсыпались в бараке. Бригады рабочих выходили на дороги, люди отбрасывали снег с лежнёвки вручную, большими деревянными лопатами. Потом пришли снегоочистители, но дорога снова затягивалась мертвенной снежной пеленой, и борьба с заносами была такой же безнадежной, как белая равнина вокруг.
Печка сипела и кашляла, коренастая, черная, словно домовой. Сырые попались щепки. И вдруг завыла тонким жалобным воем, потянуло в трубу. Это было все же каким-то движением, какой-то переменой в плотной тишине, настоявшейся так крепко, как будто ни один звук не мог пробить ее. И, чтобы продлить это движение, я подкинула сухих чурок в печку, и маленький ад, возникший там, втянул меня в тихое созерцание, из которого не хотелось выходить, потому что это зарево, борьба языков пламени, мгновенные возникновения и обрушивания огненных замков, скалистых ущелий, каких-то фигур в развевающихся огненных одеждах — все завораживало, не давая двинуться с места.
Теперь, когда не было Александра, все померкло для меня, как вдруг померк маленький яркий ад в печке. Ели неясно, призрачно выступили за окном, желтый свет фонаря замерцал у ворот.
Я поворошила в печке и бросила на угли сухие поленца.
Пламя снова забушевало в тесном колодце печи, и, смотря на него, я думала... Что принесли мне последние дни? Об Александре — все то же: «Медленно поправляется». Звонки Соколова с заставы ничего нового к этим коротким вестям не добавляли.
Да, было еще письмо Шумилова. Оно могло бы сделать меня счастливой. Раньше. Не сейчас. Оно опоздало. Я восприняла его как-то глухо, словно оно меня вовсе и не задевало.
Письмо пришло вскоре после того, как в газетах прошумело сообщение об окончании строительства Холмогорной, — я читала хвалу строителям, удивляясь, что Титов никак
