увядший бутон цветка, Артур мелкими шажками подталкивает покойницу к выходу.
Тем временем Инга обнаруживает, что третий пациент в палате — дедуля, беспрестанно падающий в обмороки, умер во сне собственной смертью. Без лишнего сопротивления отошел в лучший мир.
Когда в «Сизой Голубке» стариков покидает жизнь, никто не плачет.
Никто же не плачет, когда выносят мусорные пакеты на свалку или выливают помои на окраине двора. Никто не плачет, когда выбрасывают сгнившие овощи и фрукты, ни одна живая душа не изводит себя горестными переживаниями, когда смывают сперму в раковину или расстаются с пустой бутылкой из-под пива.
Это непреложная истина.
Шатаясь, Инга выходит из палаты. Внутри туча, набухшая настолько, что почти касается земли, разряжается страшным ливнем, громовые раскаты сотрясают тело — Ингу лихорадит после мощного эмоционального выплеска. Но ни одна слезинка не срывается с глаз. «Сизая Голубка» равнодушна к слезам.
Нити тащат ее вниз, вот только стоит ей заметить их — обвивших руки и цепляющихся за пространство — как они тут же исчезают, отчего ей думается, что психушка — то самое место, где она вполне может почувствовать себя своей.
Лев все еще смотрит телевизор, на экране: землетрясения, крики раненых, разбои и вспышки сальмоннеллёза.
Лицо у него всегда было хмурым, но теперь будто бы помрачнело раза в три, осунулось. Как и прежде, Лев сидит на стуле в детском слюнявчике, рядом с ним — трость с изогнутой ручкой. Сегодня он вновь, поднеся ложку ко рту, запамятовал, как нужно есть, поэтому передник запачкан подливой из говядины. Со стороны же кажется, будто кто-то, сходив по большой нужде, подтер им зад. Старик вроде бы не замечает Ингу: может, опять приступ дезориентации, а возможно, и безразличие ко всему, что здесь творится.
Инга тянется к трости, пальцы сжимаются на холодной ручке, но тут Лев проворно хватает ее за предплечье и поворачивает к ней карие очи. В них отражаются блики от телевизора, поэтому они напоминают цвет бокала темного нефильтрованного пива, просвеченный насквозь электрическим светом. Инга всегда его боялась.
— Дура, — говорит он. — Ты даже не знаешь, почему это делаешь.
Лев подтягивает Ингу к себе. Его испещренное морщинами лицо теперь на уровне с ее лицом.
Губы как обычно покрыты тонкой белой пленкой.
Новости: задержан виновный в убийстве оперной певицы, им оказался муж, заставший жену за непристойным занятием с другим мужчиной.
На экране — плюгавенький старичок в простенькой куртке, подвязанной шарфом под воротом. Глаза блестят от безуспешных попыток выдавить слезы, дрожащим голосом он произносит лишь одну бессмысленную фразу: «Я отдал их демонам», и отворачивается от камеры, чтобы театрально всплакнуть.
Новости: поиски тела убитой продолжаются.
— Да хранит меня Господь! — выкрикивает обманутый муж, прежде чем кадр сменяется каким-нибудь новым шокирующим известием.
— Боже, — шепчет Инга, глядя в чарующие глубокие очи — не глаза, а две черных бездны.
— Боже, — с усмешкой повторяет Лев. — Не в Господе дело, глупая.
Заглядывая ей в глаза, в ее душу, заслоненную стеной ливня, он говорит:
— Бог родил Землю. А ты знаешь, кто родил Бога?
Сдавливая ее предплечье, он говорит:
— Вначале было не слово, а бесконечно долгий звук.
Почти касаясь ее открытого в изумлении рта своими сухими губами, стиснутыми пленкой, похожей на пенку от кипяченого молока, он говорит:
— Это был крик боли. Это был крик Бога.
Разумеется, Бог тоже есть в этом шитом изделии, в этом полотне, в которое превратился мир — гобелен, сотканный судьбами. Инга ощущает Его присутствие каждой фиброй опутавших ее прядей.
Он рассекает вздувшийся живот лезвием, кожа расходится с треском рвущейся тряпки, и из надреза появляется нечто правильной круглой формы, одетое в окровавленную оболочку. Монохромная чернота окрашивается насыщенным алым цветом — но не тем, каким кровоточат вытащенные наружу кишки, а цветом царских рубинов, искрящихся в отсветах кострища. Приходит звуковая волна — удивительная торжественная мощь, заключающая в себе несказанное одиночество и красоту погребальных колоколов. Так стонет человек, который больше не хочет жить, только плач его усилен миллионами динамиков.
Шарообразное нечто с влажным всхлипом выходит из живота, таща за собой скользкую пуповину. Взбухшая лодикула лопается, раскрывается, как цветок, готовый явить миру невыразимое великолепие бутона, и опадает, обнажая бугристую сферу. Гул нарастает, превращается в целую симфонию голосов, восстающих из бездонного рва вселенной. Кровь из открытой раны омывает сферу, карминовые ручьи, стекающие средь шишковатых гор, становятся реками, а, скапливаясь в ямах и провалах, они превращаются в моря и океаны.
Из прорези в растянутом брюхе показывается омерзительно дрожащая, желеобразная масса, запятнанная кровоподтеками. Похожая на плоть, в которой устроили гнездо копошащиеся черви, она коконом облепляет шар, согревая, даруя тепло, способствующее росту органики. С каждым мигом трясущаяся масса теряет оттенки, делается прозрачной, как запотевший полиэтиленовый пакет, а под ней по всей поверхности сферы выступают побеги безликих растений. Однако идиллию рождения нарушает нечто инородное: с развитием органики на планете возникают цветные нити. Они ползут средь лесов и бесплодных пустырей, средь гор и вдоль рек. Рай тут же теряет благодать и на ступень становится ближе к чистилищу.
Алекса вспарывает животы убитым животным, пуская кровь в ванну, Артур имитирует половой акт с трупом, Бог рожает, вопя голосом чудовища — всё это Инга видит в глазах Льва того сумрачного, дремучего оттенка, каким окрашивается небо в момент угасания дня и пробуждения ночи.
— Первоматерь, — говорит Лев. — Сука, поддерживающая равновесие.
По телевизору обозреваются события, случившиеся в мире, среди которых теракты, жертвоприношения, кровавые культы и младенцы, найденные в морозилке. Лицо в Каме открыло второй глаз.
— Мы — средство и результат ее деяний.
По телевизору вновь репортаж о страшилищах. Согласно показаниям жителя поселка Теневой, демоны долгое время похищали людей для неизвестных целей.
Инга больше не в состоянии слушать бред старого пердуна. Ей страшно, его глаза заставляют Ингу почувствовать себя хрупкой стеклянной вазой, подкатившейся к краю полки, но еще не упавшей.
— Делай то, что положено, — напутствует Лев.
Его руки в плетении вздутых вен. Освобождаясь от цепких пальцев, Инга распрямляется и хватается за трость. Теперь она вновь владеет ситуацией. Губы внезапно изгибает улыбка, холодная и крепкая, как декабрьский лед. Она вся — воплощенная уверенность, ответ на любое сомнение.
В то время как Инга заносит трость над головой и рывком опускает на череп старика, нити связывают ее с Алексой, скидывающей одежду и забирающейся в теплую кровавую ванну. Пряди вновь плетут мир и достигают Артура, который не без удивления обнаруживает, что поступательные движения и предвкушение развязки вызывают в нем желание. Низ живота
