С полминуты Аткинс и Констанция не шевелились и боялись даже заговорить. Наконец, девушка осторожно обернулась, поднимая взгляд на своего спасителя. Он держал её в нескольких метрах над водой на вытянутой руке, другой рукой уцепившись за толстый ствол какого-то старого дерева. Каким образом они вернулись на тропу и спустились вниз, она практически не помнила. Тело её горело от множества синяков, а дождевик пришёл в негодность, оставшись висеть рваными лохмотьями на ветках склона. Впрочем, плечо вроде бы осталось цело. Растерянно ощупывая его, девушка всё же смогла это произнести:
– Мы …только что убили…собаку?
* * *
Конни зажмурилась в надежде смыть это воспоминание из памяти. Да, видимо, Диккенс, отключивший камеры и не особенно веривший в помощь полиции, решил обзавестись сторожевым псом. Конечно, эта свирепая тварь исполнила бы свой боевой долг, и порвала бы их с Максом на куски, но легче от этой мысли не становилось. Конни любила собак, и на душе у неё заскребло. Вспоминать, что было дальше, ей пока не хотелось. Ещё раз осторожно ощупав заплатку над бровью, а затем плечо, которое ей чудом не вывихнул Аткинс, девушка залезла с головой под одеяло и ненадолго погрузилась в тёплую дремоту. Очнулась она довольно скоро и с чётким пониманием – в комнате кто-то есть.
– Виолетта, это ты? – не высовываясь из своего спасительного кокона, поинтересовалась Констанция глухо.
– Ты говоришь во сне, – вместо ответа послышался знакомый ровный голосок.
– Который час?
– Почти двенадцать. Берт уже в городе. Скоро будет здесь.
– Спасибо, – поблагодарила Констанция свою сообразительную родственницу, сумевшую ответить на вопросы, которые ещё даже не были заданы вслух. – А ты не рановато встала? Я думала, ты до обеда спишь своим вампирским сном…
– День пасмурный, я люблю такие, – уклончиво ответила Ви.
Осторожно выглянув из-под одеяла, Конни увидела её сидящей у окна. Юная госпожа Ди Гран любовалась узорами из дождевых ручейков, переплетающимися на стёклах. На ней был костюм, похожий на пижаму из тёмно-синего бархата и домашние тапочки – экстравагантный видок даже для такой своеобразной личности, как Виолетта. В своих крохотных фарфоровых пальчиках она сжимала какой-то тёмный флакончик. Констанция улыбнулась от мысли о том, что её новая подруга, видимо, пробыла поблизости всю ночь.
– Что это у тебя? – спросила Конни, взглядом указывая на флакон.
– Французский коньяк, в основном. И кашица из кое-каких трав. Безвредная вещица, но, я подумала, тебе она пригодится. Помогает восстановить тонус.
– Спасибо ещё раз.
– Ты разговаривала во сне.
– Да, ты это уже упомянула, – Конни поморщилась от того, что собеседница вновь затронула эту тему. Она подумала о том, какие сны ей снились, и не захотела, чтобы Ви своими разговорами напоминала ей о них. Распадающийся на части череп Исидоры Совиньи был вовсе не тем образом из сновидений, который мечтаешь запомнить и как-то трактовать.
– Кто такая Алис? – внезапный вопрос Виолетты оглушил Констанцию Маршан. На несколько мучительных секунд в ушах зазвенело, и стены как будто заметно сдвинулись. В горле у Конни всё пересохло. Девушка попыталась откашляться, но не получилось. Она растерянно хлопала ресницами, глядя на свою гостью, пока та не пояснила терпеливым тоном: – Ты постоянно повторяла во сне «совсем как Алис. Так похоже на Алис». Вот мне и интересно…
Констанция долго думала, со скрипом сдвигая шестерёнки в сознании. Виолетта задела одну из самых запретных, самых тайных тем. Виолетта нашла ящик Пандоры семейства Маршанов, который не открывался годами. Говорить об этом было категорически запрещено. Негласное табу. Закон. Необходимость. Ни за что и никогда…
– Алис Беранже была натурщицей моего отца, – вдруг произнесла Конни вслух, медленно и почти по слогам. Голос её звучал так, словно она погрузилась в транс. – Она изображена на одной из самых знаменитых его картин – «Портрет балерины Алис Беранже». Видела такую?
– Видела, – коротко кивнула Виолетта, не отрываясь от созерцания вида за окном. Её отрешённость и спокойствие настраивали Констанцию на совершенно особую частоту, делавшей и её саму такой же холодной и ровной, словно спица.
– Когда моя мама ещё даже не знала, что беременна, отец приступил к работе над этой картиной. Они только-только успели обосноваться в Париже, как на него свалился этот заказ. Один богатенький буржуа по фамилии Беранже мечтал, чтобы Ян Маршан писал его дочь Алис, девятнадцати лет от роду. Та уже подавала большие надежды, как балерина, и никто не сомневался, что очень скоро это невесомое существо будет исполнять партии Жизель, Одетты и Сильфиды на сцене парижской Гранд Опера.
Алис была очень красива – хрупкая и изящная, но при этом не тощая, натуральная блондинка с узеньким вытянутым носиком, большими небесно-голубыми глазами и обворожительной улыбкой, она, помимо всего этого, ещё и двигалась так плавно и легко, словно сама была той самой Сильфидой, сотканной из воздуха. Отец, увидев её, сразу понял, что встретил свою Джоконду. Если бы ему удалось запечатлеть на холсте всё то совершенство и облика, и натуры, каким наградила Алис природа, то это стало бы Эверестом его творчества.
Специально для работы над этим портретом Ян Маршан арендовал такую студию, куда проникало максимум естественного солнечного света. Ему казалось это правильным – свет и воздух должны окружать его фею со всех сторон, покрывая её кожу и волосы еле уловимым волшебным сиянием. И никак иначе. Он был настолько строг к освещению, что отправлялся в студию в компании своей натурщицы за час до рассвета, а покидал её ровно за час до заката. Всё прочее время, провёденное за холстом, он считал потраченным впустую, поэтому сумерки и ночь посвящал жене. Её, в смысле жену, это вполне устраивало. Особенно теперь, когда она начала подозревать, что ждёт ребёнка, и в скором времени им могут понадобиться деньги.
Тут следует сразу прояснить: Елена Маршан прекрасно знала обо всех романах мужа, но, убеждённая в его гениальности, нисколько не возражала против его увлечений. Поэтому она прекрасно понимала, что момент, когда Алис Беранже окажется в постели её мужа – лишь вопрос времени. Все эти истории всегда протекали по одному и тому же сценарию: Ян жадно пожирал глазами своих натурщиц, выискивая в них всё больше и больше прекрасных черт, не забывая обозначать все свои «находки» вслух, отчего девичьи сердца таяли со скоростью света; в какой-то момент, сталкиваясь со своей музой взглядом, он видел ответное восхищение, а со временем и откровенное желание, что приводило его в ещё больший восторг, а кровь наполняло зарядом адреналина. Он спал с ними со всеми и в эти моменты полагал, что искренне влюблён. Женщины готовы были бросать ради него мужей и предавать родных, но ничего такого он от них не требовал. Ведь, стоило ему закончить работу над картиной, как вся его любовь куда-то улетучивалась, превращаясь в изматывающую болезнь. Похудевший, бледный и раздражённый он возвращался домой и, целуя колени и руки жены, благодарил её за то, что она стала его убежищем от самого себя и от мира. Она всё понимала и…не прощала. Именно потому, что и прощать, по её мнению, было нечего. Эта женщина просто-напросто не способна была хоть полсекунды ненавидеть своего гения.
