прямо ему в лицо и швырну весь секрет».
— Хорошо бы, — сказал, уродливо улыбаясь, Мирович, — хорошо бы, знаете… стакнуться, да и того?..
— Что того? — спросил, ещё более насторожа уши, Власьев, стараясь отойти подальше от рокового места.
— Не предадите, не погубите прежде предприятия? — вдруг упавшим, молящим голосом спросил Мирович.
— Коли предприятие таково, что к вашей погибели следует, то не токма поощрять, а даже и слушать вашего вранья не хочу, — ответил, повернув к нему спину, Власьев.
— Осво…
Мирович начал и вдруг опомнился. Он обомлел и в смертельном страхе затрепетал, сообразив к своему ужасу, какой он сделал было промах. Со стены они спустились в сад. «Расположу его к себе, заглажу глупые слова», — подумал Мирович, беспомощным, робким взглядом всматриваясь в лицо Власьева. Тот глядел волком.
— А знаете новости? — начал он. — Играет на днях её величество в карты. Панин, гетман и Бецкий с нею… и вдруг кто-то о соловом жеребчике гетмана, рысистом, — он на нём в одиночку на бегунцах… Тут надо вистовать, у её величества козыри, — а они всё о жеребчике…
И точно прорвало Мировича: он засыпал словами, будто давно не говоривший. И, сознавая, как лебезил и как подыскивал речи, он с презрением слушал свой дребезжащий голос и внутренне на себя плевал. «Подлый, гнусный подлипала! — говорил он сам себе. — Вон рассказал о контузии своей под Берлином, даже оказался неприличным хвастунишкой… О посланной и вновь возвращённой отставке Ломоносова выложил такой дубине… точно может подобная ракалия оценить, понять… Наконец сообщил о мнимом волокитстве своём за какой-то актёркой Машей, — этого уж совсем и не было, и всё это я придумал, чтоб только умаслить его, расположить… эка мерзость, позор!».
У моста во внутренний двор Власьеву младший пристав Чекин и вахтёр поднесли в котелке и в миске что-то дымившееся, прикрытое полотенцем.
«Проба ужина, — решил в уме Мирович, — на сон грядущий трапеза принцу».
— Неси, — подумав и неспокойно, как бодливый бык, оглядываясь, сказал Власьев.
Он из кармана достал Чекину длинный почернелый ключ. Котелок и миску понесли за канаву в ворота. «Угадал, — усмехнулся Мирович. — Но почему сам капитан туда не пошёл? Странно…»
У гауптвахты Власьев с ним расстался. Стемнело. Было девять часов. Мирович велел пробить зорю, поставил солдат на молитву и отпустил их на ночлег. Дождавшись смены часовых, он пошёл в казарму. У её крыльца, толкуя о полковых делах, сидели два капрала и кое-кто из смоленцев-солдат. Мирович отозвал капралов в сторону.
— А что, ребята, — сказал он вдруг сослуживцам, — я вынужден нахожусь объявить — ожидается ведь от сената и от её величества указ, арестовать здешнего коменданта и всех офицеров, заключённого ж нумер первый освободить…
— Не могим знать, — нерешительно ответили спрошенные.
— Здесь заключённый арестант — особа первой важности, — продолжал Мирович. — Готовы ль вы беспродлительно выполнить, буде пришлется такой указ?
— Как солдатство, так и мы, — ответили капралы, — на то воля начальства.
«Трусы — канальи! — подумал с презрением Мирович. — А впрочем, посмотрим».
Он, сияя, точно по небу плыл, прошёл в караульную, посидел там и опять поднялся на стену. Прохладный, напитанный сыростью воздух приятно его освежил. Он уселся. Туман застилал город и очертания берегов.
«Ну, если Ушаков ждал такой погоды, лучше не надо, — сказал себе Мирович. — В этакой мгле и не спохватятся». Он вглядывался в сумрак, слушал, не плывут ли из города условленные шлюпки. Всё было тихо. Так прошёл час и два.
И опять жгучие, тревожные мысли зароились, запестрели в голове Мировича. Ему вспомнился домишко в Галерной гавани, возня и пение старцев за стеной, рассказ Гаши о последнем увозе принца, прощанье с Поликсеной и беседа в саду Гудовича над Днепром. Вспомнил он кумову пасеку, длинную осеннюю ночь и свой сон об освобождении принца. С щемящим сердцем, ясно вдруг представилось Мировичу и то, что он два дня назад совершенно ненужно и непрошенно намекнул про свой замысел полузнакомому Чефаридзеву, а сегодня чуть не всё было открыл Власьеву и о чём-то толковал с своей командой.
«Ну, как они выдадут? а Чефаридзев, дурак, может, уж и выдал? — замирая, терялся он в догадках. — В Питере, чай, вот какая суета; пишутся распоряжения — арестовать меня, обыскать, пытать… Может, уж и едут… Вздор, тишина! — и ничего не найдут, всё припрятано… Подложный указ в трещине за печкой, манифест зашит в шинели, и я сейчас пойду и их сожгу… будто трубку закурил… А если кто и выдаст, то разве один Власьев, коли только, иродова голова, догадался… Да не догадался он! я всё экивоками, а особенно этою актёркой Машей, кажется, его умаслил… Он даже ухмылялся и спросил, скотина, чернявая она или русая? lа brune ou la blonde[215], — как воспевали парижские стихотворцы дочек великого Петра…»
«Однако время идёт, — опять затревожился Мирович. — Ужли Ушаков так и не будет? Ужли начинать одному?..»
Огни в окнах Власьева, коменданта и в караульной погасли. Был первый час ночи. Слышалось только обычное перестанавливание ног, вздыханье и зевки часовых. Склонясь на край стены, Мирович продолжал смотреть в туман, более и более сгущавшийся над Невой.
И вдруг, как ему показалось, где-то далеко, там, в тумане, что-то охнуло.
— Ой-ой, ох! — померещился Мировичу глухой, протяжный крик. Он вздрогнул. Суеверный, непреодолимый страх охватил его мертвящим холодом. Волосы шевельнулись на его голове.
— Вздор! эка, чёрт, как настроился, испугался! Морочу себя! — проговорил он, не двигаясь с места. — Ясно, почудилось только в ушах.
И опять простонало в отдалении: — Ой-ой! Ой…
«Зовёт меня, зовёт, бедняк! здесь я, вот здесь!» — заторопился и вскочил Мирович. Вокруг было тихо. Какая-то птица нырнула и скрылась в темноте. Кровли каземата не было видно.
«Если час настал, — пронеслось в мыслях Мировича, — приказывай, слово своё помню! белый голубь в белокаменной стене!»
Он на цыпочках, с звериной осторожностью, подошёл к краю куртины, заглянул во двор, ухватясь за грудь, точно болело там, спустился с лестницы, достиг гауптвахты, стремглав вбежал в караульню и зажёг свечу…
XXXII
ПОКУШЕНИЕ
У двери на стуле лежала его шинель. Мирович подпорол подкладку, достал изготовленный манифест, сунул и его в расщелину за печь и принялся за написание указа, от имени Иоанна Антоновича, командиру Смоленского полка. В указе Корсаков жаловался генералом и ему предписывалось немедленно привести полк к присяге и следовать с ним в Петербург, к Летнему дворцу, «куда и я неупустительно вслед за сим шествую», прибавил от имени принца Мирович. «А изменника Ушакова разыскать и судить», — хотел он размахнуться, но
