– Если я смог всадить кол в церковника и никто так об этом не догадался, значит, мне все что угодно по плечу, любое море мне по колено…
Дэниел пошатнулся и надтреснутым голосом спросил:
– Значит, это ты? Ты священника убил?
Гэбриел с наглой улыбкой смотрел на него:
– Нет… конечно же, нет. – Мысли Дэниела метались. Он то принимал, то отрицал только что услышанное. – Ведь даже такой, как ты, не стал бы… не смог бы…
Гэбриел с грозным видом шагнул к нему, покачнулся, заставил себя выпрямиться и стал рыться в карманах штанов.
– Ты что же, думаешь, у меня смелости не хватило бы? Что я не настоящий мужчина?
Настоящий мужчина? Настоящий мерзавец, скотина! Но все же не демон. А на такое злодеяние только демон и способен. Ну да, конечно!
– Посмотри-ка сюда, – сказал Гэбриел. – Что ты на это скажешь?
Сперва Дэниел никак не мог понять, зачем у него перед носом машут каким-то странным куском черной ткани. Ткань оказалась мягкой. Но вся в кровавых пятнах.
И он, едва шевеля губами, с трудом промолвил:
– Да ведь это же шляпа Уолша!
Гэбриел презрительно усмехнулся и неверными движениями стал запихивать шляпу обратно в карман.
– Вот именно! Я ее все время с собой ношу – пусть она мне напоминает, что я могу делать все, что захочу.
Значит, это Гэбриел. Не брат Сары. И никакой не демон.
А ведь она тогда так ему и сказала. Только он ее даже слушать не стал, даже не остановился.
– А когда ты мне рассказывал, будто Сара сама к тебе прижималась, это тоже вранье было?
– Ну, конечно. Это я ее в угол зажал да поцеловать попытался. Ну и пощупал маленько. – Гэбриел предпринял пьяную попытку изобразить, что и как он делал.
Дэниел судорожно попытался проглотить колючий ком, застрявший в горле, но у него ничего не вышло. Ком так и стоял там, лишая его дара речи.
– Ох, ну и пищала она! Вырывалась, дрянь такая, а все ж таки мне ясно было, что она сама этого хочет, шлюшка маленькая. Да я ведь и не первый, кто на ней свою печать поставил, ясно тебе? Она и в тот раз сопротивлялась только потому, что священник все видел. Вот мне и пришлось остановиться. Только я и его за это заплатить заставил.
Дэниел скрипнул зубами.
Не было никакого демона! Не было никакого колдовства! Сара его не предавала!
А он оказался куда большим дураком и слабаком, чем казалось даже ему самому!
– Мы в тот день должны были повенчаться, – промолвил он, как во сне.
Гэбриел даже пошатнулся:
– Что ты сказал?
– Сейчас мы были бы уже мужем и женой и находились далеко-далеко отсюда. В другой жизни. В той жизни, которую мы оба только и считали настоящей. И сейчас мы бы уже жили этой настоящей жизнью…
– Что-что?
И Дэниела охватила такая свирепая ненависть, такая ярость, какой он никогда прежде не испытывал.
– Это ты отнял у нас эту жизнь! Это ты все на свете у нас отнял!
Гэбриел открыл было рот, собираясь еще что-то сказать, но тут Дэниел, давая волю своему гневу, одним ударом свалил его на землю.
Завтра же он пойдет к магистрату Райту и расскажет ему все, что видел и слышал. И покажет, где найти Гэбриела, а также страшную улику, спрятанную у него в кармане.
И он зачем-то снова повернул к реке. Он и сам не знал, что там хочет найти.
Не больше хлебной крошки
Я смотрю, как огоньки выстраиваются в линию и, переплетаясь, стекают по склону холма.
Одеяло Джона, которым накрылась мама, сползло на пол, и я снова ее укрываю; она спит, свернувшись калачиком, как ребенок. В свою постель я заползаю, когда за окнами уже начинает брезжить рассвет. Зольное кольцо вокруг нашей лежанки осталось нетронутым. Успокоившись, я вздыхаю, и меня наконец-то одолевает сон.
* * *
Просыпаюсь я резко, как от толчка; это был мой первый нормальный сон за несколько дней, и у меня даже голова кружится, столь неожиданным было пробуждение. Меня вдруг охватывает страх: наверное, пока я спала, успело случиться нечто ужасное. Энни рядом нет, и я окликаю ее:
– Энни! Энни, ты где? Поди-ка сюда.
Я, еще не совсем проснувшись, встаю с постели, накидываю на плечи одеяло и, спотыкаясь, бреду к двери. Энни сидит за столом и ложкой вливает маме в рот молоко. Глаза у мамы совершенно пустые, похоже, они видят некую иную и, наверное, куда более счастливую жизнь. А у Энни глазенки живые и карие, как у воробья; они так и поблескивают из-под нечесаной гривы волос.
– Ну что ты так кричишь? – сердито спрашивает она.
– Я же не знала, куда ты подевалась. Вот и беспокоилась.
– Ты все спишь и спишь, а мамочка голодная!
Я смотрю на мать. Странно, но она выглядит и старше, и моложе, чем обычно. Вот только глаза ее пусты, и лицо как-то обвисло, а морщины на нем стали заметней. Она послушно открывает рот, когда Энни машет перед ней ложкой. С ложки на стол капает молоко.
– Ты молодец, что ее покормить решила. – Я сажусь рядом с Энни и обнимаю ее за плечи.
Но она стряхивает мои руки, отодвигается и проливает молоко маме на подбородок.
– Раз я такая хорошая, почему же ты хотела меня отдать?
– По своей воле я бы тебя никогда не отдала.
– Но ты же меня отдавала той тете!
– Да, ты уж меня прости. Мне показалось, что тебе было бы лучше пожить у нее. С ней твоя жизнь, возможно, стала бы счастливей.
– Но ведь ты же моя сестра!
– Да, я понимаю, как обидела тебя. Прости.
Я сажаю ее к себе на колени. Она сперва сопротивляется, пытается вырваться, потом все же поворачивается ко мне.
И мне вдруг становится страшно, потому что в запахе Энни я больше не чувствую аромата лесной свежести и земли; от нее пахнет какой-то гнилью. Мы с ней сидим и чего-то ждем, но чего? Мне кажется, я утратила нить времен. Чего же мы все-таки ждем? Чтобы они вернулись, но уже не только с факелами, а с оружием? Чтобы магистрат арестовал нас и отправил в ассизы? Чтобы мы томились в тюрьме, пока нас не повесят?
Мне бы только Энни спасти! Этого было бы уже достаточно. Она ведь еще совсем маленькая. Неужели они не поймут, что это невинный ребенок? Конечно же, поймут.
Я несу ее к двери и выхожу с ней за порог; уже опять наступила ночь, и что-то вокруг можно разглядеть только благодаря лунному свету.
– Что ты собираешься делать? – спрашивает Энни.
– Хочу тебя осмотреть.
Она пытается вырваться из моих рук и сопротивляется так яростно, что я усиливаю хватку.
