Есть и менее крутые варианты: от Овидия до Стендаля, от Гейне до Гоголя, от Герцена до Тургенева, от Набокова до Цветаевой, от Бродского до Довлатова. «Метаморфозы», «Мертвые души», «Былое и думы», «Дар» с «Лолитой», «Лагуна» и «Письмо в оазис» под большим вопросом у себя на родинах. Плюс я – не по литературному, а по иммиграционному статусу помещаю себя в этот генеральский список. Лишив себя тусовок, контекста и разбега, я сохраняю независимость в этой глобал виллидж, хотя, конечно, это подвиг – жить в Нью-Йорке и писать по-русски, как сказал мне коллега из американов. А жить в Нью-Йорке и писать на идиш, как Айзек Башевис Зингер? В любом случае – стоило ли пересекать океан, чтобы остаться русским по языку, культуре, интересам? А можно ли теперь быть русским в России?
Хулио Хуренито, решив покончить с жизнью, натягивает новые сапоги и выходит ночью на улицу. Дело было, правда, после революции в заштатном Конотопе. Зато теперь – по всей России – и новые сапоги не нужны. Подстреливают на лету, вместе с вертолетами и самолетами, на которых летят жертвы. Летящих, едущих, идущих, бегущих, да хоть плывущих – не имеет роли, не играет значения, как говорили в моей далекой юности. А не высовывай головы!
– Не высовывай головы – без головы останешься.
Мне пять, поезд Фрунзе – Москва, дергает, когда трогается, падаем с ног, с верхних полок летят узлы, баулы, чемоданы. Раскосый азиат учит жизни:
– Держись за воздух, земля поедет.
Генетический опыт землетрясений в железнодорожно-меркантильном применении?
– Бог сердится на людей и расшатывает собственные основы. Люди способны довести Бога до самоубийства, – сообщил мне здесь один бухарик из Ташкента, где я родился во время войны (еще не нужна сноска, какой именно?). Позвонил мне клерк из паспортного агентства и сказал, что в анкете на новый заграничный паспорт (годен до 15 октября 2023-го, до которого вряд ли дожить, да и неохота) я неверно указал страну рождения, он сверился по карте: не Россия, а Узбекистан.
Вот те на! Выходит, теперь я узбек, как мои бухарские соседи, из-за которых (частично) и произошел мой последний бросок, похожий скорее на бегство, когда их скопление превысило, не скажу норму, но эмоционально допустимый уровень, хоть здесь и нет этнических квот, – бежал, чтобы не стать антисемитом, шучу я: наш прежний район перенаселен, как цыганский табор, тогда как в новом – студенты-профессора Куинс-колледжа да мертвецы с нестрашного еврейского кладбища. Кладбище кладбищу рознь, хотя все они – зеленые прорывы, озоновые паузы, гарантия малолюдья на прилегающих улицах. На весь наш микрорайон всего четыре высотки с невысокими потолками – типа хрущевок, включая нашу (в Манхэттене потолки еще ниже – экономят квартирное пространство на этом узком островке), треть наших соседей полгода во Флориде, другая потихоньку коротает остатные годы – месяцы – недели – дни, то ли дом престарелых, то ли дом долгожителей, старость – единственный способ долголетия, но с другой стороны, те несчастные у Свифта, которые жили (и живут?) вечно, но продолжали стареть, а потому рыдали на каждых похоронах, завидуя смертным. Да я и сам уже в солидном, по моим прежним понятиям, возрасте, со старческими, или, эвфемистически, как мой врач, выражаясь, возрастными проблемами, но для кой-кого я все еще молодой человек, пусть иронически, даже Иван Менджерицкий, мой телевизионный шеф, до самой своей смерти звал меня Вовик, будучи всего на пять лет старше, но и они для меня глубокие старцы, и как я не отличаю теперь двадцатилетнюю молодуху от двадцатипятилетней, так и девяностолетних принимаю за семидесятилетних, да здравствует американская медицина плюс фармацевтика, зато текучка кадров здесь еще та, мрут как мухи – что ни день (ну, через день или раз в неделю, в пятник или вторницу) в лифте траурное объявление, очередное memento mori, не по себе становится. Окрест – частные особнячки с садиками, никаких проблем с парковкой, мертвецы передвигаются им одним известным способом, нам даже снизили машинную страховку ввиду безопасности движения, тьфу-тьфу, не сглазить, рядом Куинс-колледж, студенты мчатся как угорелые, зато пешие студенточки – загляденье. На пальцах одной руки могу перечислить «евтушенок», которые еще живы, а скоро и пальцы не понадобятся, если их переживу.
Недавно вот прикорнул днем: снится, что ищу свою квартиру, почему-то первый этаж, двери выходят прямо на улицу, мальчишки играют в футбол – нет двери, нет квартиры, пока не догадываюсь, что двери заново покрасили, а номеров не навесили. Как быть? Ни дома не помню, ни квартиры, ни двери, ни номера. Так часто переезжал из города в город, из страны в страну, из квартиры в квартиру, что хоть сны из того же теста, что реал, не помню, и всё! А наяву?
Были, конечно, и другие причины нашего аварийного переселения в этот приют убогого чухонца помимо бухарской оккупации соседних Рего Парка, Форест Хиллса и Кью Гарденса, о коих – причинах – я вынужденно промолчу, как и о злоключениях, с ним связанных. Зато о постдействии – во весь голос: переезд во Флашинг оправдан уже тем, что я пишу здесь мои книги, включая эту – даст бог, доведу до конца. А не даст, если оборвет на полуслове, как обрывает меня Лена, пусть будет не предсмертная, а посмертная книга. А не дать ли ей подзаголовок «Предсмертие»? Или этой главе? Или последней? Точнее, той, которой суждено стать последней? Хотя такое ощущение, что в этой квартире время остановилось, смерть больше не приближается, хотя физическая деградации налицо: сердце, желудок, слух, зубы, bla-bla-bla. Перевожу: бля-бля-бля. И вообще, пора звать священника – или кого там?
Тут недавно в радиоинтервью – в связи с публикацией моего мемория о «евтушенке» Булате Окуджаве – меня спросили: не рано ли я занялся разделкой покойников? Так я же сам скоро буду покойником, может, раньше, чем я думаю, а покойники, даже если там вспоминают свою земную жизнь, оттуда не пишут. Не было прецедента. Я вступил во владения Бога, где личное волеизъявление не значит ровно ничего. Конечно, всегда ходил под Богом (случай? судьба?), но сейчас статистически все больше и больше. Нас всех подстерегает случай, над нами – сумрак неминучий иль ясность Божьего лица. Вот именно. Какое уж там строить планы, а тем более – их откладывать. Вот я и тороплюсь, пока жив. Особенно по утрам. Как написанное утром отличается от вечерней писанины – усталый мозг, отсутствие импульса, даже по клаве стучу безжеланно. Господи, где мои мадленки?
В любом случае – посмертная книга, даже если успею закончить, хотя каждый вечер засыпаю без никакой надежды утром проснуться: не этой ли ночью отдам концы? А успею закончить – не успею издать. Чувствую себя мертвецом, у которого одна только функция и осталась – писать. Научно доказано, что в мертвом теле продолжает жить семя, которому уже некуда излиться, но извлечь его и имплантировать в женское чрево, оказывается, можно. Если в течение 36 часов после смерти – результат гарантирован. А сколько времени функционирует у покойника писательское семя, коли писательство есть род хронической болезни?
Записки мертвеца.
Вся жизнь моя была досель
Нравоучительною школой,
И смерть есть новый в ней урок.
