Генерал Луи Эжен Кавеньяк (1802—1857), назначенный военным министром, подавил восстание. Незамедлительно последовал правительственный декрет о высылке всех участников июньских событий из страны. Так же незамедлительно вступила в действие инструкция прокурора Гиацинта Мари Корна о «способах обнаружения инсургентов», которая всем служителям закона рекомендовала особенно внимательно осматривать руки каждого подозрительного человека в поисках следов пороха…
Мэтр Пьер Верн революционные события комментировал сдержанно.
В конце концов, черни тоже понадобятся адвокаты, так считал он. Адвокаты нужны всем — в любые, даже в самые тревожные времена; просто не все могут их прилично оплачивать. Появляясь в Нанте, месье де Шатобур рассказывал мэтру о парижских баррикадах, о перестрелках, о трехцветных, расшитых золотом знаменах, вьющихся над баррикадами; вот ужас, среди них были и красные! При этом месье де Шатобур не забывал отмечать, что он сам и его друзья-художники вели себя в дни восстания именно как художники! Не страшась опасности быть ранеными, даже убитыми, они смело выставляли свои полотна в витринах лавок и салонов, потому что считали — искусство должно принадлежать всем! Это восхищало Жюля. Любой француз имеет право видеть Венеру! «Вот, гражданин, как прекрасна сегодня Франция».
14
12 ноября 1848 года Жюль Верн и его друг Эдуар Бонами прибыли на дилижансе в Париж. Грязные кривые улочки предместий, облупившиеся каменные дома. Стены истерзаны пулями, густо покрыты оспинами от ударов. Мостовые разворочены, вдоль обочин навалены груды булыжников. Грузовые фуры, редкие кареты, испуганные цветочницы. На бульварах — цветные сюртуки и высокие цилиндры.
«Гражданин гарсон, еще чашку кофе».
Обращение «гражданин» еще в ходу, но красных флагов не видно.
«Я побывал в местах, где происходило восстание, — пугал Жюль Верн своих родителей. — На улицах Сен-Жак, Сен-Мартен, Сент-Антуан, Пти-Пон, Бель-Жардиньер я видел дома, изрешеченные пулями и продырявленные снарядами. Легко проследить направление снарядов, которые разрушали и сносили балконы, вывески, карнизы…»
На самом деле начинающий юрист больше заглядывался на прогуливающихся по бульварам молодых женщин, проводил время в Тюильри и в Люксембургском саду. На парапетах набережной бесстрашные букинисты уже выложили книги. Он листал их, но купить что-либо было не по карману.
В начале ноября Национальное собрание приняло конституцию.
На площади Согласия должно было состояться торжественное провозглашение. Ветер рвал намокшие флаги. Улицы, выходившие на площадь, занимали молчаливые вооруженные солдаты. Строгая и религиозная мадам Шаррюель еще весной уехала в Прованс, — она, как и мэтр Пьер Верн, не терпела никаких революций. К счастью, Аристид Иньяр, старый нантский приятель, тоже добравшийся до Парижа, снял две смежные комнатки в доме 24 по улице Ансьен Комеди, и теперь Жюль Верн — впервые в жизни — оказался предоставленным самому себе.
Никакого контроля со стороны близких!
И он находился в Париже! И это был вечный, беспокойный, полный тайн город, столько раз описанный самыми талантливыми писателями и поэтами, город, который Жюль уже успел полюбить, который в его воображении был тесно слит с его собственным будущим. Непременно счастливым и великим!
15
В дождь Париж расцветает, Точно серая роза… Шелестит, опьяняет Влажной лаской наркоза. А по окнам, танцуя, Все быстрее, быстрее, И смеясь и ликуя, Вьются серые феи… Тянут тысячи пальцев Нити серого шелка, И касается пяльцев Торопливо иголка… На синеющем лаке Разбегаются блики. В проносящемся мраке Замутились их лики… Сколько глазок несхожих! И несутся в смятенье, И целуют прохожих, И ласкают растенья… И на груды сокровищ, Разлитых по камням, Смотрят морды чудовищ С высоты Notre-Dame.
М. Волошин 16
«Я становлюсь совсем другим человеком, наверное, умнею, — патетически писал Жюль отцу. — Духу моему лет восемьдесят, у него костыли и очки. Я превращаюсь в существо старое, как мир, умудренное, как семь самых великих мудрецов Греции, глубокое, как гренельский колодец, я — наблюдателен, как Араго[10], морализирую, как резонеры старых комедий. Вы меня при встрече просто не узнаете, сердце мое обнажено. Никогда еще я не расточал столько сравнений, как сейчас. Может, потому, что меня, — не мог удержаться он, — постоянно донимают колики. — И жаловался: — Какой ужасный желудок я унаследовал от мамы. А ведь веду примернейшую жизнь. Святой Иоанн Стилит, в течение десяти лет простоявший на столпе, чтобы заслужить благоволение небес, по образцовому поведению со мной не сравнится…»
Кровать, стол, два стула, комод на гнутых ножках.
В окне — городские крыши, печные трубы, вечная дымка.
«У меня длинные зубы, а хлеб дорог». Семидесяти пяти франков, высылаемых отцом, хватало только на оплату комнаты, понятно, на скромный завтрак, изредка — на вино. Ну и что?! Можно обойтись протертым овощным супом. Колики в желудке? Ну и что?! Всё проходит, и это пройдет! Главное, он в Париже. Парижанки — сирены бессердечные и бесстрастные, как писал Бальзак. Они гордые, гибкие, сильные, как писали тысячи других талантливых литераторов. После революции люди еще сильнее хотят удовольствий. Да, они жаждут свободы и равенства, но всегда хотят удовольствий. «Вы в провинции обуреваемы всякими страхами и боитесь всего гораздо больше, чем мы в Париже», — писал Жюль родителям. Тем более что о недавних баррикадах и перестрелках напоминали разве что стихи Огюста Барбье.
Я был свидетелем той ярости трехдневной, Когда, как мощный лев, народ метался гневный По гулким площадям Парижа своего, И в миг, когда картечь ошпарила его, Как мощно он завыл, как развевалась грива, Как морщился гигант, как скалился строптиво! Кровавым отблеском расширились зрачки. Он когти выпустил и показал клыки. И тут я увидал, как в самом сердце боя, В пороховом дыму, под бешеной пальбою, Боролся он в крови, ломая и круша, На луврской лестнице… И там, едва дыша, Едва живой, привстал и, насмерть разъяренный, Прочь опрокинул трон, срывая бархат тронный, И лег на бархате, вздохнул, отяжелев, — Его Величество народ, могучий лев!
17
10 декабря 1848 года Луи Наполеона избрали президентом Франции.
