Любовь к географии привела Захария Лашкарашвили к любви к книгам. Особенно ценил он те, в которых были карты или хотя бы чертежи. Взяв книгу в руки, Джони ставил тяжелый диагноз: «футуризм-демократия» – это означало отсутствие карт. Нам за тяжелый труд платили копейки, при этом денег не выдавали – деньги существовали виртуально лишь на бумаге, однако совершенно невиртуально можно было выписывать книги. И Захарий Лашкарашвили выписывал и выписывал атласы. Под конец он выписал Большой атлас Советского Союза, который, по тогдашним финансовым представлениям, стоил невиданных денег – двадцать семь рублей и двадцать копеек. Для огромной страны была налажена замечательная система «Книга – почтой», и книги прибывали даже в такое заведение, как наше. Прибыл и атлас Джони, однако администрация отказалась его выдавать потому, что в Атласе имелась карта Мордовии и она могла быть использована для побега. Джони это дело не понравилось, и он предложил администрации вырвать из атласа карту Мордовии, но на своем специфическом русском языке выразил это следующим образом: «Давайте вырежем Мордовию». Администрация восприняла слово «вырежем» превратно и попыталась присвоить ему квалификацию теракта, ну а разобравшись, что именно имел в виду осужденный Лашкарашвили, ужаснулась – дескать, как можно из книги страницу вырывать, мы ведь советские люди, а не варвары. В это время поступило предложение заведующего библиотекой профессора Андерсона передать атлас библиотеке, чтобы там, не вырывая страниц, служители библиотеки блокировали любую попытку осмотра карты Мордовии. Смешное было предложение – и, возможно, потому-то оно и сработало. В книге сделали надпись: «В дар библиотеке ЖХ 385 / 3–5 от администрации» – и проблема была решена, только, как оказалось в дальнейшем, страницу Мордовии все-таки вырезали. Спустя много лет, будучи руководителем Национальной библиотеки, я подобного варварства в виде вырезок видел немало.
Захарий Лашкарашвили был не женат. Рассказывал о своей тбилисской любви, оказалось, что он любил некую Кетеван, студентку университета, и символичными ему казались имена: Закро и Кето (он имел в виду персонажей мультфильма). Рассказывал он и о том, как некий лектор в обмен на зачет предложил Кетеван нечто недостойное, и будущий политзаключенный в Варазисхеви защитил честь своей возлюбленной. Надеюсь, тот самый лектор непременно прочтет написанное мной и легко узнает себя, так как в определенном смысле он тоже был исключительным явлением в своей стране.
Несмотря на то что в конце концов Кетеван и разбила сердце Захария, он, не махнув рукой, в тот же день принялся искать новую любовь. Две такие любви застал и я. Первой была врач зоны Тамара, с которой мы редко встречались, однако у Джони были проблемы с легкими, и он часто попадал в больницу зоны, особенно зимой, соответственно, у него был и контакт с нашим единственным врачом. Любовь, конечно же, оказалась односторонней и кратковременной, каких-либо серьезных осложнений (стихов, поэм, бегства от суетной жизни) за ней не последовало. Однако иной была любовь последняя, я имею в виду любовь в зоне. Джони влюбился в классового врага всех заключенных, в госпожу Ганиченко – цензора.
Госпожа Ганиченко была женщиной действительно особой красоты и делать скидку на установленную природой для политической зоны и мест заключения специфику восприятия не приходилось. Украинская фамилия принадлежала ее мужу. Оказывается, этот человек некогда был начальником нашей зоны, однако за мягкость, проявленную к сталинисту Разлацкому, вернее, к усам сталиниста Разлацкого его освободили от этой должности, и он продолжал карьеру в соседней, третьей зоне. Сама госпожа была молдаванкой. Наипростейшее описание ей придумал Джони: она – Нестан-Дареджан (героиня «Витязя в тигровой шкуре»): телом как тополь, лицо белое, уста красные, глаза и волосы черные.
Когда цензор Ганиченко вступала в зону, эмоциональная температура поднималась на несколько градусов. Джони не слыхал слов современного ему грузинского поэта Тариэла Чантурия: «Ой, ребята, что за девочка, что за женщина! На сто рентгенов повысилась радиация!», но тем не менее говорил: «Радиация повышается». Большинством овладевало неистовство. В политическом лагере деятельность кадрового цензора никого на добрый лад не настраивает, тем более что свое черное дело госпожа цензор делала с настроем, называемым по-русски «злорадством», грузинские словарные эквиваленты не способны описать радость, с которой красивая госпожа цензор в последний день отправки письма с обаятельной и таящей определенный интим улыбкой возвращала заключенному письмо – дескать, с точки зрения цензуры оно неприемлемо. Главный заключенный психиатр и психолог зоны, фрейдист-юнг-адлер-фроммист, доктор Борис Исаакович Манилович утверждал, что на самом деле злой цензор внутренне добрый человек, возвращая заключенному написанное родным письмо, она в это время получает близкие к оргазму импульсы, то есть она любит заключенного. Михаил Поляков повторял слова Оскара Уайльда о том, что красота – особый вид гения, ибо не требует понимания, а затем мысленно удалялся в свой далекий Питер и цитировал Пушкина: гений и зло несовместимы – либо приводил в свидетели слова другого знаменитого петербуржца о том, что красота спасет мир. Однако никакая поэтическая поддержка петербуржцев и грузин не спасала цензора Ганиченко, когда заключенные видели в ее руках стопку писем, предназначенных для возврата. Вот уж когда никто не желал видеть ее красоты!
Однажды красота цензора затянула и меня, и у меня вырвалась фраза: «Я бы ей отдался», вызвавшая шум и возмущение большинства демократов зоны. С согласия всезнающего Вадима Янкова мне пришлось сослаться на то место из «Илиады», где Гомер, мастерски описывая красоту прекрасной Елены, ни слова не говорит о ее теле, лице или глазах. Троянские старцы ругают Елену, но, когда эта божественная красота проходит мимо них, они потихоньку меняют тон и наконец заключают: «Да, ради такой женщины можно начать войну!» Несмотря на то что Янков оценил точность цитирования и заявил, что в целом Гомер приведен верно, мою «выходку» не одобрил социалист Фред Анаденко, напомнив мне мудрость Мао: «Не пей, спьяну ты можешь обнять классового врага».
Поначалу Захарий Лашкарашвили был враждебно настроен по отношению к Ганиченко. Это можно было понять, так как по предложению моего брата Давида Бердзенишвили мы, трое грузин, как говорили в зоне, три «швили» – два Бердзенишвили и Лашкарашвили, – с первого же дня, как оказались в зоне, начали писать письма на грузинском языке. До этого все письма писались по-русски, чтобы цензор могла прочесть их и вернуть авторам. Три месяца сражалась с нами Ганиченко, три месяца высылал нам предупреждения тбилисский КГБ – бросьте эту глупую шутку, и три месяца наши родные и близкие не знали о нас ничего. Однако информация о том, что людям запрещают писать на родном языке, просочилась за рубеж, и Ганиченко проиграла войну с нами. Теперь наши грузинские письма, в обход Ганиченко, проходили цензуру в тбилисском КГБ. После нашей маленькой победы не только в нашем, но и в пермских политических лагерях заключенные начали писать письма на родном языке. Естественно, это не прибавило Ганиченко любви к грузинам, и теперь она охотилась на приходившие к нам письма, ввела новые жесткие правила, мне не отдавала писем жены, а Джони – писем матери, говоря, что это люди с другой фамилией и женой или матерью они быть не могут. дело разбиралось серьезно. Мне пришло письмо со следующим обратным адресом: Тбилиси, ул. Ведзинская, 17, Инга Ширава. Цензор не отдавала мне письмо, допытываясь, кто этот Ширава. Я говорил ей, что Инга Ширава – моя жена, что в Грузии большинство женщин, выходя замуж, сохраняют девичью фамилию, поэтому фамилии моей жены или матери Лашкарашвили не совпадают с нашими. «Вы, грузины, люди одного племени, – заявила Ганиченко, – выступаете в качестве свидетелей друг для друга, вам нельзя доверять!» И она вызвала в свидетели эксперта по кавказским делам Рафаэла Папаяна. Папаян категорично заявил: «У нас жены носят фамилию мужа, и, наверное, так же происходит и в Грузии». (Тут мне вспомнился рассказ одного моего педагога; оказывается, известный русский академик Соболевский не верил, что в грузинском синтаксисе подлежащее может быть в трех падежах, и сердился: «Подлежащее может быть лишь в именительном падеже!») Естественно, засим последовала грузино-армянская напряженность, невиданная после 1919 года. В ход были пущены болезненные аргументы грузинской азбуки, мцхетского храма Джвари, Руставели, коньяка, тбилисского «Динамо» и ереванского «Арарата», и в дело вмешался истинный мудрец, Нестор нашего лагеря (характеристику Нестора, Ахилла, Елены Прекрасной и других предложил Борис Манилович) Вадим Янков, супруга-армянка которого в обоих браках сохранила свою девичью фамилию и который знал не только о том, что грузинские женщины сохраняют свои девичьи фамилии, но и о сложнейшей литовской системе женской фамилии, когда у девушки одна фамилия, у замужней – другая, а у вдовы – третья (при этом сохраняется первоначальная основа фамилии). Тут Янкова поддержал Витаутас Скуодис, и Ганиченко нехотя передала мне письмо супруги, но Лашкарашвили она мучила еще два дня.
