Время от времени в дверь стучит папа, а потом Анна, ей нужно посмотреться в зеркало, ей постоянно нужно смотреться в зеркало, чтобы проверить, не потекла ли подводка или тушь. Мы с Лиззи решили, что никогда не будем краситься. Из-за Анны. Когда мы хотим ее позлить, то называем полярной совой, потому что она похожа на картинку из учебника биологии, где полярная сова высиживает птенцов. Лиззи как-то сказала: тут больше подходит «Анна высиживает птенцов», зачеркнула название карандашом и подписала рядом новое.
У-ху, у-ху, — изображаем мы сову, когда Анна проходит мимо нас. Она всегда ужасно сердится и говорит, что мы мерзкие маленькие жабы.
Это совершенно не обидно, — говорит Лиззи, быть мерзкой маленькой жабой. Пусть мерзкая, зато не тупая.
Глупая корова! — кричит Анна через дверь, но я притворяюсь глухой.
Пауль уезжает, а я так и сижу в ванне. Он идет мимо окна ванной, через плечо у него, наверно, перекинут рюкзак с ноутбуком, он не останавливается.
Он мог бы сказать: ну, до следующей недели. Или: держись, не сдавайся.
Что-нибудь, чтобы я знала, что он помнит обо мне.
Дверь машины захлопывается.
Я немножко плачу, потому что знаю, что уже никогда больше не буду ждать его на ограде, и слушаю, как шум его машины постепенно замирает вдали.
Понедельник
Бабушка умерла в прошлом году в мае.
Она стала совсем тоненькой и лысой, такой я ее никогда не знала. У меня было ощущение, что она все больше и больше исчезает, пока от нее, в конце концов, ничего не останется.
Мальвина, — сказала она как-то, я становлюсь все меньше и меньше, скоро смогу спать в коробке из-под обуви — как ты думаешь?
Я не знала, что мне про это думать, потому что бабушка всегда была маленькой, едва метр пятьдесят, и потому что я знала, что она права. Бабушка всегда была во всем права. Она была мудрая, нежная женщина, никогда не кричала, а когда кричал дедушка, она улыбалась.
Кто улыбается, вместо того чтобы орать, всегда сильнее, — говорила она.
В день ее похорон улыбалось солнце.
Мы стояли вокруг могилы, все рыдали, особенно дедушка, и Анна, и старушки-соседки, но они всегда рыдают. Мама не рыдала, она осталась дома, с мигренью, она не переносит похорон, там слишком много людей и запах ладана, а в конце, когда каждый пожимает тебе руку и говорит искренние соболезнования, она может просто взять и убежать. Она не была даже на похоронах своих родителей, папа ходил на них один, с Паулем и Анной. Я тогда была еще слишком мала.
Я никогда еще не была на похоронах.
Рядом со мной стояла Лиззи. Мы были одеты в черную, слишком теплую одежду, солнце светило на нас, и Лиззи сказала: смотрите, солнце улыбается, потому что Бог радуется, что бабушка наконец-то на небесах.
Мы были единственными, кто не рыдал, мы бросили наши цветы на гроб, и я не могла поверить, что моя бабушка лежит там, внизу, потому что гроб был большим, гораздо больше, чем мне раньше представлялось.
Намного больше, чем обувная коробка.
Бабушка, наверно, в нем совершенно потерялась, подумала я.
После похорон мы отправились на виллу, прямо в черной одежде.
Мы бродили по дому, вылезали и влезали через окна второго этажа, я надеялась, что придут мальчишки, мне хотелось по-настоящему разозлиться, орать и выкидывать вещи из окна. Вилла вдруг показалась мне совсем пустой, как будто из нее исчезла душа.
Точно, — подумала я, душа отсюда сбежала.
Мы долго поджидали мальчишек, хихикая и изобретая глупые игры, потели, потому что было жарко, но не осмеливались снять черные вещи. Лиззи сказала, что снимать их нельзя, в день похорон надо быть в черном, а я сказала — может, и хихикать нельзя.
Глупости, — сказала Лиззи, с чего ты взяла.
В конце концов, мы поднялись на чердак, и там у меня уже не осталось сил выдерживать эту пустоту. Я почувствовала себя такой ужасно несчастной, как никогда еще в жизни, начала плакать и рыдала в подушки, пахнущие мышами, а Лиззи гладила меня по спине. Она все еще тут, — сказала она и гладила, и гладила меня, а я разозлилась, потому что не хотела ей верить.
Вовсе она не тут, — крикнула я, не ври мне!
Лиззи не ответила. Она перестала меня гладить, убрала руку и очень серьезно на меня посмотрела. Лиззи никогда не лгала мне раньше, я это знала.
Ну и где же она? — закричала я и забегала, как сумасшедшая, туда-сюда по чердаку, и плакала, потому что думала, что не вынесу боли в груди.
Лиззи не бегала. Она тихо сидела на матрасе.
Когда я остановилась на минутку, потому что от бега закололо в боку, а от слез началась икота, то увидела, как через дыры в крыше на нас светит солнце, в золотых лучах танцует и кружится пыль, воздух светится и окружает наши головы нимбами. Так, по крайней мере, это выглядело.
Обещай мне, — сказала я, и Лиззи кивнула и пообещала, что моя бабушка не просто ушла, что она всегда будет присматривать за мной и заботиться обо мне, как ангел-хранитель.
Обещанное надо выполнять, — прошептала я, потому что в обещаниях я кое-что понимаю, а Лиззи сказала: конечно, я же знаю.
Через некоторое время мы увидели мальчишек из поселка, они шли к вилле, но у нас больше не было никакого желания с ними бодаться, мы вылезли через заднее окно и тихонько ушли. Издали мы немножко понаблюдали, как мальчишки бродили по вилле, но они были одни, и скоро им это надоело.
Им скучно, — сказала Лиззи.
Ничего, они еще захотят, чтобы им снова стало скучно, — сказала я.
* * * *
Мы едем к дедушке. Только папа и я.
Во время поездки в машине царит ледяное молчание. Я в раздумьях, что же мне делать. Папа сегодня утром зашел в мою комнату, подчеркнуто плотно закрыл дверь и сел на стул у письменного стола. Это выглядело странно, потому что он никогда там не сидит, он почти никогда не заходит ко мне в комнату.
Какое-то время он рассматривал постеры над моей кроватью, на них поп-звезды, которые мне нравятся, и наши с Лиззи фотографии. На них он глядел особенно долго, как будто не замечал раньше, что у меня есть подруга.
Вот она, эта Лиззи, — сказал он, и мне не понравилось, что он сказал «эта Лиззи», а не просто «Лиззи» или «твоя лучшая подруга Лиззи».
Я кивнула и уставилась на то место на стене, рядом с его головой, где над столом висит фотография, которая мне особенно нравится. Мама Лиззи сделала ее прошлым летом, мы обнимаемся и смеемся прямо в камеру, а у Лиззи под глазом синяк. Огромный и фиолетовый, так что вид у нее совершенно отчаянный, как у пиратской дочки.
Я только что разговаривал с дедушкой по телефону, — сказал папа, он из-за тебя очень расстроился. Он не может понять, почему ты больше не хочешь к нему приходить.
