В городе мы нашли Этвуда и Хилла, сотрудников Herald Tribune, которые проводили социально-экономические исследования в странах, находящихся за так называемым железным занавесом. Они жили вдвоем в одном гостиничном номере в окружении докладов, брошюр, обзоров и фотографий. А еще в номере находилась одинокая бутылка шотландского виски, которую они припасли на случай какого-нибудь непредвиденного торжества. Наше появление и дало повод для торжества, так что бутылка виски долго не прожила. Капа сыграл партию в невеселый и неприбыльный кункен[7], и мы легли спать.
В десять часов утра мы снова были в аэропорту. Хвостовое колесо русского самолета уже заменили, но теперь что-то случилось со вторым двигателем.
В течение следующих двух месяцев мы много летали на русских транспортных самолетах, которые все похожи друг на друга, так что эту машину можно считать типичной. Это были Дугласы C-47, все они были покрашены коричневой камуфляжной краской, все остались от поставок по ленд-лизу. На летных полях встречаются новые транспортные самолеты, своего рода русские С-47 с трехколесным шасси, но мы в таких не летали. Обивка кресел и ковровые дорожки в старых C-47, конечно, поизносились, однако двигатели у них в порядке, а пилоты, кажется, хорошо знают свое дело. Экипажи у русских больше, чем наши, но мы не заходили к ним в кабину и не знаем, чем они там занимаются. В открытую дверь было видно, что там постоянно находятся шесть-семь человек, в том числе бортпроводница, причем, что она там делает, мы тоже не понимали. Насколько можно судить, она не имеет никакого отношения к пассажирам. Пассажиров в самолете не кормят, и они восполняют это принесенными с собой продуктами.
Вентиляция в самолетах, которыми мы летали, никогда не работала, так что свежему воздуху взяться было неоткуда. Поэтому, когда самолет заполнял запах пищи, а то и рвоты, приходилось терпеть. Нам сказали, что эти старые американские самолеты будут летать до тех пор, пока их не заменят более новыми отечественными машинами.
Некоторые из местных обычаев могут показаться немного странными для американцев, летающих своими авиакомпаниями. Так, в русских самолетах нет ремней безопасности. Во время полета нельзя курить, но, как только самолет приземляется, все сразу же закуривают. Ночью здесь не летают, поэтому если ваш самолет не успел в пункт назначения до захода солнца, то он садится и ждет до следующего утра. Наконец, самолеты летают намного ниже, чем у нас, за исключением тех случаев, когда они попадают в бурю, – и это сравнительно безопасно, потому что большая часть России занята равнинами. Участок для вынужденной посадки можно найти практически в любом месте.
Загрузка самолетов нас тоже удивила: после того как пассажиры рассаживаются по местам, их багаж складывают в проходе.
Итак, в первый день путешествия нас больше всего беспокоил внешний вид самолета: это был поцарапанный старый монстр, который выглядел совершенно несолидно. Но двигатели у него были в прекрасном состоянии, летела машина великолепно, так что на самом деле у нас не было причин для беспокойства. Не думаю, что сияющий металл наших самолетов помогает им летать лучше. Когда-то я знал человека, чья жена утверждала, что помытая машина быстрее бегает. Возможно, у нас сохранились такие предубеждения и о многих других вещах. Для самолетов главное – держаться в воздухе и лететь, куда нужно, и русские пилоты, кажется, умеют с ними обращаться не хуже других.
С высоты на поверхности были хорошо видны шрамы долгой войны: траншеи, искореженная земля, воронки, которые начали зарастать травой.
Пассажиров на московском рейсе было немного. Симпатичный исландский дипломат с женой и ребенком, курьер посольства Франции со своей сумкой, а также четверо тихих непонятных людей, которые за все время не произнесли ни слова. Мы так и не узнали, кто они.
Капа оказался в своей стихии, ибо он говорит на всех языках, кроме русского. При этом на каждом языке он говорит с акцентом другого языка. Так, по-испански он изъясняется с венгерским акцентом, по-французски – с испанским, по-немецки – с французским, а на английском языке он говорит с акцентом, который не удается опознать. По-русски Капа не говорит, но за месяц выучил несколько слов, которые тоже произносил с каким-то акцентом – видимо, узбекским.
В одиннадцать часов самолет наконец взлетел и взял курс на Ленинград. С высоты на поверхности были хорошо видны шрамы долгой войны: траншеи, искореженная земля, воронки, которые начали зарастать травой. Чем ближе мы подлетали к Ленинграду, тем более глубокими становились шрамы, а окопы встречались все чаще и чаще. Ландшафт портили сгоревшие крестьянские дома с черными остатками стен. В некоторых районах, где шли сильные бои, земля была изрыта и иссечена так, что напоминала поверхность Луны. А возле Ленинграда разрушения были просто колоссальными. Здесь особенно бросались в глаза глубокие траншеи, укрепления и пулеметные гнезда.
Таможенник был очень вежливым, добрым и чрезвычайно дотошным. Мы открывали каждую сумку, и он тщательно проверял их содержимое.
В пути нас терзали страхи по поводу таможни, которую придется проходить в Ленинграде. Тринадцать мест багажа, тысячи одноразовых баллонов для ламп-вспышек, сотни рулонов пленки, масса фотоаппаратов, клубки проводов питания к осветительным приборам. Мы боялись, что прохождение таможни займет несколько дней, а за новое оборудование придется заплатить большую пошлину.
Наконец мы пролетели над Ленинградом. Окраины были разрушены, но центральная часть города, казалось, пострадала не очень сильно. Самолет легко приземлился на поросшее травой летное поле и присоединился к строю других машин. У аэропорта не было никаких строений, за исключением зданий технического обслуживания. К нашему самолету подошли два молодых солдата с большими винтовками со сверкающими штыками и встали рядом с машиной. На борт поднялся таможенник – улыбчивый, вежливый маленький человечек, постоянно показывающий в улыбке блестящие стальные зубы. По-английски он знал только одно слово – «йес». Мы по-русски тоже знали одно слово – «да». Поэтому, когда он говорил «йес», мы отвечали ему «да», и разговор, таким образом, возвращался к начальной точке. У нас проверили паспорта и деньги, а затем наступил черед багажа. Его не выносили наружу, а просматривали в проходе самолета. Таможенник был очень вежливым, добрым и чрезвычайно дотошным. Мы открывали каждую сумку, и он тщательно проверял их содержимое. По мере продолжения досмотра, становилось ясно, что он не искал ничего конкретного: ему просто было интересно. Он перевернул все наше сияющее никелем оборудование и с любовью потрогал каждую деталь. Он вытащил каждый рулон пленки, но ничего с ними не сделал и ни о чем не спрашивал. Казалось, что он просто наслаждается иностранными вещами. А еще казалось, что у него был практически неограниченный запас времени. В конце концов он поблагодарил нас – по крайней мере, мы думаем, что он сделал именно это.
Теперь возникла новая проблема: надо было проштемпелевать наши бумаги. Человек вынул из кармана кителя небольшой газетный сверток и извлек из него резиновую печать. Это оказалось все, что при нем было – во всяком случае, штемпельной подушечки у него не нашлось. Более того, по-видимому, у него никогда и не было штемпельной подушечки, потому что была тщательно проработана совершенно иная техника. Из другого кармана он достал химический карандаш, полизал печать, поводил по резине карандашом и попробовал оставить оттиск на наших бумагах. Ничего не получилось. Он попробовал снова – и опять ничего не произошло. Резиновая печать не оставляла и намека на оттиск. Чтобы помочь ему, мы достали наши протекающие авторучки, вымазали пальцы в чернилах, потерли ими резиновую печать и наконец получили прекрасный отпечаток. После этого человек снова завернул свою печать в газету, спрятал ее в карман, тепло пожал нам руки и покинул самолет. Мы перепаковали наш багаж и свалили его на сиденья.
