Я заверил господина Чемберлена, что, как только эта проблема будет решена, больше территориальных проблем в Европе не будет. Чехи нам не нужны, но либо господин Бенеш примет наше предложение и даст немцам свободу, либо мы придем за ней сами!»
Толпа, собравшаяся в зале Дворца спорта, с энтузиазмом рукоплескала, кричала «ура», скандировала: «Куда фюрер прикажет, туда и пойдем!» (Führer befehl, wir folgen). Геббельс провозгласил: «Ноябрь 1918-го больше не повторится!» Гитлер, обратив на него горящий фанатичным огнем взор, выкрикнул: «Да!»{37}
Тем временем Чемберлен привез в Бад-Годесберг план уступки судетских территорий при условии союзной гарантии новых границ Чехословакии. «Когда он закончил говорить, — вспоминает Шмидт, — то удовлетворенно откинулся на спинку кресла, всем своим видом как будто вопрошая: “Разве я не замечательно поработал эти пять дней?..”»
Тогда Гитлер очень спокойно, почти извиняющимся тоном, произнес: «К моему глубокому сожалению, господин Чемберлен, я больше не могу согласиться с такими вещами. События последних дней делают это решение неприемлемым». Явно раздраженный Чемберлен побагровел — он ничего не понимал. Фюрер заявил, что не сможет заключить пакт о ненападении с Чехословакией, пока не будут удовлетворены венгерские и польские претензии. «А судетская территория, — продолжил он, — должна быть передана нам немедленно»{38}.
«Это же ультиматум…» — сказал Чемберлен. Бенеш расценил ситуацию точно так же и объявил мобилизацию. «Теперь я раздавлю Чехословакию!» — зло бросил Гитлер после отбытия Чемберлена, добавив, что дискуссии бесполезны.
Эмиссар Чемберлена, сэр Гораций Вильсон, зачитал фюреру адресованное ему письмо: «Если Франция, выполняя свои обязательства перед Чехословакией, окажется вовлеченной во враждебные действия против Германии, Соединенное Королевство сочтет своим долгом поддержать Францию». «Значит, на следующей неделе мы все вступим в войну», — ответил Вильсону Гитлер.
28 сентября, за несколько часов до истечения срока ультиматума, сформулированного в Бад-Годесберге, посол Франции Андре Франсуа-Понсе пытался доказать Гитлеру, что французско-английский план урегулирования полностью его удовлетворит. Для этой цели он воспользовался картой с четко обозначенными зонами, откуда последовательно будут эвакуированы чехи. Париж и Лондон брали на себя обязательство заставить Бенеша принять их план[7]. И Геринг, и Вайцзеккер, и фон Нейрат, явно в пику Риббентропу, оставшемуся в одиночестве, отговаривали Гитлера от его военных замыслов.
В этот момент посол Италии Бернардо Аттолико принес послание от дуче с предложением посредничества, выдвинутым Чемберленом и одобренным Даладье. Муссолини обещал, что будет поддерживать точку зрения немцев. Тут Гитлер снова было вернулся к Франсуа-Понсе, замечает Шмидт, но «того уже и след простыл». Несколько мгновений спустя Гитлер принял предложение Муссолини. «В тот день мир был спасен», — считает Шмидт. На следующий день состоялась конференция в Мюнхене…
Гитлер заметил, что все окружающие, за исключением Риббентропа, побуждают его согласиться на условия англичан, которые, по сути, вели к раздроблению Чехословакии. Наибольшую активность проявлял Геринг, передавший послание дуче. Фюрер видел также, что на улицах немецких городов марширующие войска не вызывают такого же энтузиазма, какой демонстрировали нацисты во Дворце спорта.
Глядя на кадры из Мюнхена, ошибиться невозможно — самыми довольными выглядят на них Муссолини и Геринг. Они составили протоколы соглашения, которое Гитлер подписал скрепя сердце. Даладье, смущенный тем, что заставил Бенеша капитулировать, оборвал Гитлера, когда тот начал снова поносить чехов. Затем он, будучи явно не в духе, поставил свою подпись и, подобно Чемберлену, отказался от обеда, предусмотренного в честь закрытия переговоров. По возвращении во Францию, с неприятным удивлением и стыдом наблюдая толпу, которая приветствовала его как спасителя мира, Даладье в качестве комментария лишь бросил: «Вот дураки!» Он-то знал, что спасен мир совсем ненадолго{39}.
Что касается Чемберлена, он был восхищен успешным завершением переговоров и обрадован тем, что имел возможность напоследок поговорить с Гитлером с глазу на глаз о будущем отношений между рейхом и Соединенным Королевством. К тому же простые немцы с восторгом встречали его как миротворца. Фюреру подобные манифестации не доставляли большого удовольствия.
Франция: Даладье и страх перед войной
От усиления Германии французы теряли даже больше, чем чехи и англичане. По сути, в сознании большинства французских руководителей с момента прихода к власти Гитлера в 1933 г. доминировал страх. Тот страх, который, изменяя здравому смыслу, неуклонно разрастается и парализует волю.
В начале правления фюрера, столкнувшись с первыми нарушениями Версальского мира и Локарнских соглашений, французы побоялись объявить Гитлеру войну, поскольку сама мысль о новой бойне казалась невыносимой. К тому же все до единого политические течения — от Тардье справа до Блюма слева — питали уверенность, что «австрийский капрал долго не продержится».
В 1933 г. Польша Пилсудского, настаивавшая на необходимости превентивной интервенции, дважды получила отказ. И тогда эта страна сблизилась с Германией, которая, подобно ей, враждебно относилась к чехам и тем более к русским. Так распалась Малая Антанта — сеть альянсов, задуманная Францией после 1919 г. К Польше и Германии постепенно примкнула фашизирующаяся Румыния{40}.
Потом, когда Германия ввела всеобщую воинскую обязанность и ремилитаризировала Рейнскую область, Франция боялась, как бы не свершилось непоправимое, прежде чем будут испробованы все средства нейтрализовать или изолировать Германию. Луи Барту собирался договориться со Сталиным, вопреки возражениям правых, и с Муссолини, несмотря на возражения левых, но его гибель во время покушения на югославского короля Александра положила конец этим двояким усилиям, в эффективность которых Лаваль не верил. Фланден, в свою очередь, отчасти разделял мнение англичан, что «страшно затевать одну войну только для того, чтобы предотвратить следующую».
С победой Народного фронта в Испании, а затем и во Франции и началом франкистского мятежа стало расти напряжение между двумя лагерями «франко-французской войны». Одни считали главным врагом итальянский фашизм и его союзника — гитлеровский нацизм, другие — Советский Союз и его союзника внутри Франции — коммунистическую партию. На тот момент Леон Блюм боялся, что если он выступит на стороне испанских республиканцев, то во Франции вспыхнет гражданская война, прообразом которой послужили события 6 февраля 1934 г. Он принял решение о невмешательстве, воспринятое левыми как позорное отступление. Блюм это понимал. В его глазах главную опасность представлял Гитлер. Чтобы бороться с ним и найти средства для срочного перевооружения французской армии, он старался умиротворить «большой капитал». Но его преемники на посту премьер-министра Франции сделали противоположный выбор: Шотан и Жорж Бонне умиротворяли Гитлера, желая завоевать доверие «большого капитала»{41}.
