Избранный мною подход к изучению каждого кризиса, дилеммы или решения — «созыв» всех действующих лиц конфликта — позволил изменить значительную часть обоснований, которые воспроизводятся в хрестоматийных исторических трудах.
Выясняется, что еще до войны предъявление Гитлером своих требований являлось не чем иным, как притворством, блефом: их удовлетворение только разъяряло его еще сильнее. Например, в Мюнхене Гитлер сожалел о том, что вынужден вести переговоры. «Новому Мюнхену не бывать!» — скажет он потом во время кризиса в Данциге. По сути, для него сам способ достижения желаемого значил гораздо больше возможных приобретений, а необходимость войны была делом веры: только она могла доказать превосходство немецкой расы. В 1939 г. народ к его идее присоединился без особого пыла, однако судите сами, как режим с тех пор сумел этот пыл разжечь.
Параллельно с невероятно трусливой политикой французских руководителей, которой Гитлер не понимал, Великобритания тоже шла на уступки, пока не «лопнула струна». И после вторжения Гитлера в Польшу объявила Германии войну с намерением ее «починить». Черчилль один выступал против этого, как и ожидалось, но с отвагой, безусловно не оцененной по достоинству.
Если говорить об СССР, то применение вышеуказанного метода помогает уяснить, что предпосылки пакта с Германией и политика, проводимая Сталиным вплоть до разрыва, определялись уверенностью Сталина, что Франция устоит, если разразится война, и Гитлера — что Англия из войны выйдет. Оба ошиблись, и последствия этой ошибки потрясли и Сталина и Гитлера.
Вместе с тем обстоятельства усилили недоверие Рузвельта к Франции — стране, которой он раньше искренне восхищался. Отчасти (но только отчасти) де Голль испытал на себе последствия конца этой любви.
Во время этого исследования меня больше всего изумляло то, как плохо участники Второй мировой войны знали своего врага.
Безусловно, наиболее поразительно абсолютное неведение немцев, и в частности Гитлера, о происходившем в СССР: в основном оно объяснялось расистскими идеями фюрера и его презрением к славянам. Недооценка русского гения — ошибка, которую Муссолини безуспешно пытался исправить, — дорого стоила вермахту, насквозь пропитанному ценностями прусской армии, подкрепленными победами 1939–1940 гг.
Интернационалистская сеть, сплетенная советским режимом, напротив, с избытком, практически изо дня в день информировала Кремль о том, что происходило в Германии и в других странах. Специальный посланник Рузвельта чрезвычайно удивился, обнаружив, что Советы знают все (практически так же хорошо, как и он) о военных запасах в США.
Точно так же, как советский режим оставался непрозрачным для Германии, политическая жизнь Японии была непонятна американцам. Они не ведали о подводных камнях политики японских руководителей и считали Хирохито просто никудышным императором, тряпкой. Этот миф продолжал существовать и в годы «холодной войны».
Конечно, последние наблюдения не имеют прямого отношения к главному предмету моего исследования — перерастанию войны в паранойю тотального уничтожения, от Освенцима до Хиросимы, и личной роли в этом главных фигур Второй мировой войны, которая по мере развития исторического знания несколько релятивизировалась.
