Рафаэль и Валькур сидят на краю ванны, и каждый думает о чем-то своем, пока Метод рассуждает. Голос у него слабый - каждая фраза требует усилий. И откуда только он черпает эти силы, одному Богу известно, но он их отыскивает и торопится, будто хочет успеть закончить фразу, пока не кончился воздух в легких.
«Вы что, ослепли?.. Ничего не видите? Все рушится. Раньше притворялись, жили хотя бы несколько часов, говорили хотя бы несколько минут». Тишина, вдох, и снова он ищет в себе силы, мобилизуя для этого всю волю, тишина, глубокий-глубокий вдох, словно он идет из чрева земли, клокочущий, как вулкан. «Сегодня о человеке говорят «тутси», «хуту», «больной СПИДом»… Часто ошибаются, но это не важно. Мы настолько запуганы, что нам становится спокойнее, когда мы можем назвать своего врага, а если это нам не удается, мы его придумываем». Тишина. Пытается продолжить. Но доносится лишь сдавленное животное урчание, голова склоняется набок, как у козы со сломанной шеей, и соскальзывает в пену, наполняющую ванную комнату чувственными ароматами.
Рафаэль и Валькур предпочли бы, чтобы Метод умер сейчас.
Но это произойдет не сегодняшней ночью.
Метод свистит, хрипит, храпит, икает, потом погружается в сон, мало чем отличающийся от смерти. Полусидя-полулежа Рафаэль расположился на другой постели, даже разбирать ее не стал, рассеянно уставился в телевизор, который подробно и восторженно рассказывает о последних новинках моды сезона осень/зима.
«Все эти девушки больны СПИДом, - бормочет Метод. - Такие же худые, как я, с такими же огромными глазами. Руки и ноги как у меня… А мне нужна настоящая женщина, пока я еще не умер, с шикарной грудью, руками и задницей, настоящей задницей».
У него еще остались желания, они его душат, как и легкие, изъеденные туберкулезом. Раздается хрип: «Настоящая женщина». Хрип стихает.
На балконе Валькур пытается уснуть, устроившись на низком стуле, который тоже сделан из пластмассы. Этот отель наводнен пластмассой, хотя и находится в лесной стране.
– А Клаудия Шиффер красивая? - спрашивает Рафаэль.
– Нет, мне больше нравится Жантий, и дай мне, в конце концов, поспать.
– Рядом с умирающим спать нельзя, его надо караулить. К тому же надо найти ему настоящую женщину… Знаешь, такую - с грудью, задницей и настоящими негритянскими ляжками. Он несовременный, как и я… Ему по-прежнему нравятся негритянки. Завтра попросим Агату. Он всегда хотел Агату.
Так они и бодрствовали, временами все-таки проваливаясь в сон, вырывая секунды забвения. Периодически менялись местами - пока один отдыхал на мягкой кровати, второй пристраивался на неудобном пластмассовом стуле.
Наутро жизнь пробуждается, словно весь город выходит из комы, удивляясь, что еще жив, и пересчитывая трупы. Многие люди в этой стране столь вежливы и скромны, что умирают по ночам, будто не желая стеснять живых.
Сначала с лаем просыпаются собаки, задолго до первых криков петухов и карканья ворон, задолго до пробуждения людей; жалобный вой и громкие стенания всей этой живности, направляющейся в город, пронзают туманную дымку, отливающую всеми цветами радуги и расползающуюся по сотням долин. Сидя на балконе 314-го номера отеля, расположенного на самом высоком холме Кигали, довольный жизнью человек запросто может решить, что оказался в раю, пока облака скрывают тысячи зажженных масляных ламп, детей и стариков, захлебывающихся кашлем, вонючие жаровни, кипящие котелки с кукурузой и сорго. Этот туман, постепенно окрашивающийся во все цвета радуги, - словно пестрая защитная кулиса, фильтр, что пропускает лишь тени жизни, мерцание и отдаленный гул. Бернар думает: вот так Бог, наверное, видит и слышит наше непрерывное копошение. Как на гигантском экране кинотеатра со звуком «долби», потягивая какой-нибудь небесный нектар и хрустя попкорном. Зритель заинтересованный и вместе с тем такой далекий. Вот так же и белые постояльцы отеля, ощущая себя почти богами, слушают и пытаются понять Африку. Они находятся на достаточно близком расстоянии, чтобы говорить и даже писать о ней. И все же они так усердно отгораживаются от нее своими ноутбуками, «тойотами» с кондиционерами, своими продезинфицированными номерами, а вокруг столько чернокожих, старающихся отбелить свою кожу, что теперь белые считают, что запах черных - это запах дешевых кремов и духов из беспошлинного магазина Найроби.
Взрывается граната, вероятно, последняя этой ночью, туман уже рассеивается. Наступает час, когда убийцы отправляются спать.
Красивый молодой мужчина должен был умереть удовлетворенным, ублажив хотя бы свой взор. Ибо только глаза и уши (надо бы с музыкой что-нибудь придумать) еще могли доставлять ему удовольствие. Он хотел улететь на небо с воспоминанием о «настоящей женщине». Агата все сделает как надо. У нее грудь больше, чем у Джейн Мэнсфид, а задница шире, чем у Джозефины Бейкер, вдобавок вечно прилепленная к лицу улыбка, словно на рекламном плакате, смеющиеся глаза, пышная шевелюра и сочный, цвета гранатового сиропа, рот. А еще она была тезкой жены президента и потому хотела сменить имя. Агата слыла бой бабой, держала свою парикмахерскую при отеле, являясь одновременно хозяйкой салона и мадам - к ней приходили не только подстричься, причем неизменно на европейский манер, но еще и договориться о девочках, ценах на их услуги и многом другом, например о марихуане, поставляемой прямиком из леса Ньюнгве, частного владения президента, которую раз в неделю приносил похотливый полковник, требовавший рассчитываться с ним натурой и всегда без резинки. Ужас перед нищетой и зависть к «богатству» белых сформировали у Агаты твердые капиталистические убеждения, так что этот вид деятельности она называла «рискованным вложением капитала». Агата подчинялась законам рынка.
По проспекту Республики, окружавшему отель, уже устало брели служащие, которых ждал новый шестнадцати часовой рабочий день. Несколько выверенных, тысячу раз проделанных движений, и вот они уже в белых рубашках, бабочках, на лицах широченная улыбка, которой предстоит выдержать шестнадцать часов капризов, высокомерия, нетерпения, плохо скрываемого презрения, а порой и симпатии к странам третьего мира, столь приторно навязчивой, что ее адресат услужливо принимался сгущать темные краски своей жизни, чтобы доставить удовольствие белому бедняге одиночке. «Как поживают твои детишки?» Или лучше: «Сыты ли твои дети?» - вот с чего мог бы начаться настоящий разговор.
Никто никогда не задумывался, почему их губы растягивались в улыбке, тогда как глаза оставались грустными. Валькур называл это «улыбкой-оскалом».
Постучали в дверь. Рафаэль храпел. Метод хрипел. Зозо заступал на смену, он все уже знал и пришел проведать больного, а также предупредить всех, что руководство будет не в восторге от того, что респектабельный номер гостиницы превращается в больничную палату для человека, пораженного столь постыдной, да к тому же заразной болезнью. Ему очень нравился Метод, но не настолько, чтобы допустить, что он умрет здесь. Остальные служащие наверняка откажутся работать на этом этаже и уж точно не станут убирать номер. Зозо предложил свести Валькура со своим двоюродным братом, который работал в больнице, и напомнил, не преминув подчеркнуть свое глубокое несогласие, что в последнее время политика заведения ужесточилась. «Нужно платить за дополнительное место для всякого незарегистрированного посетителя, проводящего ночь в комнате клиента, даже такому хорошему клиенту, как вы, мсье Бернар. Если только речь не идет о вашей подружке, мсье Бернар.
