— Ладно, — сказала Мод. — Мы все узнаем. Когда он вернется.
Нам принесли еду. Мод жадно накинулась на нее, безропотно запихивая в себя подгоревшие кусочки пюттипанны. Она попросила английский коричневый соус и вылила полбутылки на свою тарелку. Я легко мог представить себе, как они завтракали с Генри, объедаясь разными кулинарными излишествами. Она потихоньку потягивала свое вино, но в основном пила минеральную воду. Я вскоре принялся за пиво. Мод посоветовала мне не увлекаться, она даже наклонилась и положила свою ладонь на мою руку, чтобы подчеркнуть серьезность своих слов. Становиться трезвенником я не собирался, но меня тронула ее забота, я испытал приятное замешательство, словно забыл, что значит занимать место в мыслях другого человека.
Она не стала курить после еды.
— Вообще-то я бросила, — сказала она. — Но у тебя в квартире я так нервничала…
— Я не та, за кого ты меня принимаешь.
Кем бы она ни была на самом деле, после еды она, по крайней мере, стала спокойней. Только теперь мы разглядели эту забегаловку во всей ее убогости. Народу было еще довольно много, но, видимо, если бы не мы, повар сидел бы без дела. Большая шумная компания снялась с места и вышла на улицу так быстро и организованно, как будто они пока только разогревались перед более серьезным делом — поздним концертом или еще каким-то событием, о котором я и понятия не имел. Я давно перестал следить за новостями — как официальными, так и неофициальными. Я безнадежно отстал от жизни, и меня это ничуть не смущало. В помещении стало поспокойнее, теперь можно было говорить гораздо тише, тоном, допускающим намеки и откровения. Трудно воспроизвести всю последовательность слов, произнесенных нами в тот вечер. Важен общий итог. Мы провели, если можно так сказать, длительную и сложную операцию, в ходе которой нам удалось аккуратно, без лишней суеты, извлечь один пораженный союз и заменить его другим, более стойким и жизнеспособным. Прежде Мод, как и я сам, говорила: «Когда Генри вернется…» Теперь же, поздним вечером, в этой грязной забегаловке она смогла сказать: «Если Генри вернется…», что имело совсем другой смысл. Скорее всего, слова эти сорвались с ее уст нечаянно, необдуманно, но я предпочел воздержаться от комментариев, хотя и вздрогнул, когда она их проговорила. Чем дольше я молчал, тем труднее мне было сказать ей об этом. В конце концов, после того, как она повторила эти слова несколько раз в связи с тем, что он обещал, или тем, что они обсуждали, это допущение стало восприниматься, как должное. И вдруг сама история их отношений предстала в новом свете, на расстоянии, так словно уже принадлежала безвозвратно ушедшему прошлому.
~~~
Пока мы сидели в прокуренной забегаловке, ветер переменился — вместо свежего воздуха на улице нас поджидала тяжелая, невыносимая духота, сулившая перемену погоды. Мы находились всего в нескольких кварталах от дома, а поскольку нам все равно надо было выбрать хоть какое-нибудь направление, мы, не сговариваясь, двинулись в сторону дома, который, по крайней мере, тогда служил мне пристанищем. К себе домой Мод не наведывалась уже больше суток, и это должно было говорить о многом, я, правда, толком не знал, о чем. Быть может, это было свидетельством свободы, собранности, доказательством того, что она привыкла к трудностям и лишениям тропических широт, где, якобы, провела свое детство или, по крайней мере, его часть. Как бы то ни было, из всех небылиц, что рассказывал о нет Генри, — эта была вполне похожа на правду. Так что влажный и душный воздух, вдруг наполнивший наш город, должно быть, казался ей «родным».
Рядом с забегаловкой был магазинчик вечерних нарядов. Там можно было приобрести или попросту взять напрокат нарядные платья, фраки и смокинги. Магазинчик казался безнадежно устаревшим, по крайней мере, в те годы, в том районе. Наряды, по большей части, напоминали маскарадные костюмы. Многие годы в витрине стояли манекены жениха и невесты, — я почти уверен, что и в тот вечер они были на месте, — и Мод остановилась, чтобы разглядеть их получше. Я не помню, что она тогда сказала, помню только, что меня это удивило. Я стоял рядом и обдумывал ответ, но, поскольку так и не смог придумать ничего осмысленного, отвернулся и стал смотреть в сторону своего квартала. Мне снова почудилось, что за мной следят, однако теперь это ощущение сопровождалось лишь легким беспокойством, которое не столько тревожило меня, сколько будоражило мое воображение. Мод смотрела на манекены и говорила о чем-то серьезном, а я предпочел отвернуться, чтобы предаться созерцанию того, что раньше причиняло мне большие неудобства, а теперь стало казаться почти пустячным, провоцируя меня лишь на ироничные комментарии по отношению к самому себе. Чуть ли не с наслаждением я представлял, как какой-то незнакомец тайком наблюдает за нами и записывает в своем блокноте, что «объекты наблюдения, вне сомнения, нетрезвые, в 23:17 покинули ресторан „La Carmen“ и двинулись в восточном направлении по Хурнсгатан, доверительно беседуя. Постояли у витрины, дошли до Марияторгет, в 23:22 остановились у киоска с мороженым и купили рожок. Женщина предложила своему спутнику попробовать мороженое, после чего пальцем вытерла ему испачканную щеку. В 23:29 они вернулись к уже упомянутому дому на Хурнсгатан».
Но меня больше не заботило, так ли это в действительности, записывает ли кто-нибудь эти тривиальные наблюдения, с тем чтобы потом довести их до сведения третьего лица, желающего знать о нас все. Я разумеется был пьян. От всего происходящего. Как будто плотину прорвало и понесло — весна, запахи, чувства и надежды, вновь обретенная свобода. Если бы мне подвернулся мусорный контейнер, я бы скорее всего выкинул старый портфель из свиной кожи, со всем его драгоценным содержимым, — просто так, из дерзости и самодовольства.
Вернувшись домой, я обошел всю квартиру, комната за комнатой, желая удостовериться, что за время нашего отсутствия никто сюда не наведывался. Это не ускользнуло от внимания Мод. Я понимал, что она может воспринять это как знак недоверия, и поэтому сказал: «Никого…», — как будто проверял, не вернулся ли Генри. Я запер входную дверь, и Мод помогла мне придвинуть обратно большой шкаф красного дерева в качестве баррикады. При этом она и словом не обмолвилась о том, что так в квартиру не попадет даже сам Генри.
— Если он придет… — сказал я.
— Мы об этом узнаем, — сказала она, коротко и ясно. — Я иду в душ.
Я налил себе выпить. Последние капли из последней бутылки. Я размышлял, не спуститься ли мне в подвал — проверить, не завалялось ли там еще. Но прежде, чем я успел принять окончательное решение, из душа вышла Мод. В старом халате она казалась совсем маленькой.
— Я устала, — сказала она.
— Я тоже.
— Можно я останусь спать у тебя?
— В старой постели Геринга?
— А что, есть другая?
— Вопрос — риторический.
Она поняла, что я хочу сказать, и вытянула губы в поцелуе — с будничным, почти скучающим выражением на лице. Я воспринял это как пощечину, но она не заметила этого, она уже развернулась и отправилась в мою спальню. Я зажег сигарету, опустошил бокал и понял, что не могу лечь с ней рядом, не спрятав как следует старый портфель. Казалось, оставить его на виду — все равно, что поместить урну с прахом усопшего супруга на прикроватный столик, чтобы покойный мог сам убедиться, что о нем уже не скорбят. Я вынес портфель в библиотеку, включил лампу на письменном столе и засунул портфель в ящик, поглубже, так что он скрылся в темноте.
