Готовы ли вы расстаться со своими молодыми телами, принять на себя старость, уродство и бессрочную службу? Готовы никогда не покидать место, которое вам определено: магазин, школу или больницу?
Готовы никогда не любить никого и ничего, кроме специй?
Вокруг меня мои сестры-послушницы, в одеяниях, еще мокрых от морской воды, которой она окатила их, стояли, притихнув и немного дрожа. И мне показалось, что самые миловидные из них дольше всего не поднимали глаз.
Ох, теперь я понимаю, как глубоко в человеческом сердце кроется тщеславие, тщеславие, оборотная сторона которого — страх быть нелюбимым.
Но в тот день я, самая блестящая из ее учениц, всегда спорая на любые чары и заклинания, легко говорящая со специями, даже самыми опасными среди них, легко впадающая в раздражение и заносчивость, что часто случалось, — бросила на них взгляд, наполовину жалостливый, наполовину насмешливый. Я дерзко посмотрела Мудрейшей в глаза и промолвила:
— Я — готова.
Я, которая не была красавицей и, следовательно, полагала, что мне нечего терять.
Пристальный взгляд Мудрейшей уколол меня, словно репейник. Но все что она сказала — это: — Прекрасно, — и приказала нам подходить к ней по одной.
Окруженный морским туманом, остров разливал вокруг нас свой жемчужный свет. В небе радуги раскинулись, словно крылья. Каждая девушка преклоняла колени, и Мудрейшая, склонившись над ней, запечатлевала на челе ее новое имя. И по мере того как она произносила заклятье, казалось, что черты лица расплываются, словно в водной зыби, и в каждое лицо словно вдыхается что-то новое.
— Тебя нарекаю Апараджита по имени цветка, чей сок, если смазать им веки, приведет любого к победе.
— Ты будешь зваться Пиа, по названию дерева, пепел которого, если втереть в руки и ноги, дает тебе силу.
— А ты…
Но я уже выбрала сама:
— Мудрейшая, мое имя будет Тило.
— Тило? — в ее голосе послышалось неудовольствие, и остальные ученицы взглянули испуганно.
— Да, — вымолвила я и, хотя сама испугалась, заставила свой голос не выдать этого страха. — Тило, сокращенное от Тилоттама.
О, как наивно с моей стороны было думать, что я могу что-то скрыть от Мудрейшей, которая сама меня учила читать в сердцах других.
— С самого своего появления ты доставляешь одни хлопоты, бунтарка. Мне следовало сразу прогнать тебя.
Однако, к моему удивлению, она больше не злилась. Возможно, что в моей своевольности она увидела ту, какой была сама в молодые годы.
Корни, свисающие, как растрепанные пряди, с ветвей баньянового дерева,[30]зашелестели от ветра. Или то был ее вздох?
— Это имя — тебе хоть известно, что оно значит?
Этого вопроса я ожидала. И у меня был наготове ответ:
— Да, Мудрейшая. Тил — это кунжутное семечко, золотисто-коричневое, как будто его коснулся огонь, его покровительница — планета Венера. Цветок его так мал, прям и заострен, что матери молятся, чтобы у их дочерей был носик такой же формы. Тил, перетертый в мазь с сандаловым деревом, излечивает болезни сердца и печени, а поджаренный в собственном масле — возвращает вкус к жизни, когда человек уже потерял к ней интерес. Я буду Тилоттама, назначение которой, как и кунжута, — даровать жизнь, возрождать к здоровью и надежде.
Ее смех — как звук сухих листьев, шелестящих под ногами.
— Да уж, воистину самоуверенности тебе не занимать, девочка. Ты взяла себе имя прекраснейшей из апсар — небесных дев Индры, бога Дождя. Тилоттама — самая грациозная из танцовщиц, венец красоты среди женщин. Или ты этого не знала?
Я опустила голову. Вот я и снова невежественный новичок, как в мой первый день появления на острове, мокрая насквозь, голая, спотыкающаяся на острых скользких камнях. Она всегда умела меня вот так пристыдить. За это я могла бы возненавидеть ее, если бы не любила так сильно, ведь она словно стала мне матерью, когда я уже не надеялась, что кто-то будет заботиться обо мне.
Ее пальцы, легкие, как дыхание, на моих волосах.
— Ах, дитя, ты уже все решила в своем сердце, так ведь? Но запомни: когда Брахма сделал Тилоттаму главной танцовщицей среди всех приближенных Индры, то предупредил, что она никогда не должна дарить своей любви мужчине — только танцу.
— Да, Мудрейшая, — я победно засмеялась, с облегчением и триумфом, как если бы боролась и выиграла битву, и прижалась губами к сухой ладони Мудрейшей. — Разве я не знаю правил? Разве я не давала обета?
И вот она начертала мне на челе новое имя. Имя Принцессы, отныне и навсегда, после стольких перевоплощений. Мое истинное имя, которое я не имею права называть никому, кроме своих сестер — таких же Принцесс. Ее палец прохладен и касается мягко, словно масло.
Воздух полон чистого, вяжущего аромата кунжутных семян.
— И запомни еще вот что: Тилоттама, осмелившаяся не повиноваться, в конце концов пала и была осуждена на то, чтобы прожить на земле семь смертных жизней. Семь смертных жизней, с болезнями и старением, людьми, брезгливо отворачивающимися от ее уродливых конечностей, гнойных ран.
— Но со мной такого не будет, Мама.
Ни тени дрожи в моем голосе. Мое сердце исполнено страсти к специям, в моих ушах звучит музыка нашего танца, который мы танцевали все вместе. Моя кровь заряжена нашей объединенной силой.
К чему мне какой-то жалкий смертный мужчина.
Я верила в это. Совершенно.
Пажитник
Дай мне руку. Открой, затем закрой ладонь. Вчувствуйся.
Жесткий, как камешек, пажитник, плотный и туго свернувшийся в центре твоей ладони, цвета песка на дне обмелевшей речушки. Но опусти его в воду, и он раскроется.
Сожми зубами набухшие зернышки, ощути его сладковатую горечь. Вкус дикой водоросли, крик серых гусей. Пажитник, специя вторника, когда воздух зелен, как мох после дождя. Специя для дней, когда хочется завернуться в одеяло, расшитое листочками дерева бодхи,[31]и рассказывать истории, как на острове. Хотя кому здесь я могу их рассказывать.
Пажитник, я обратилась к тебе за помощью, когда Ратна пришла ко мне, сжигаемая заражением в матке — следствием похождений ее благоверного. И когда Рама-свами отвернулся от той, что была его женой вот уже двадцать лет, ради новой пассии.
Послушайте, что поет пажитник: Я освежаю, как речной ветер, животворю бесплодную почву.
Да, я взывала к тебе, когда Алок, который любит мужчин, показал мне болячки, зияющие, как жадные рты на его коже, и сказал: «Я полагаю, это оно…» Когда Бинита подняла ко мне лицо, как опаленный цветок. В груди у нее опухоль, как глыба свинца, и приговор врачей — «вырезать», и ее муж с несчастным выражением глаз меряет шагами магазинчик, приговаривая: «Помогите, прошу».
