шее и приговаривают, дескать:
– Да грей же, наконец, анафема, когда подрядилось греть!..
И все высушит, все выжжет, никакого соображения!..
А хоть бы и месяц тоже какой-то, Бог его знает, странный; какой-то бледный, испитой, всегда чем-то озабочен, точно он постоянно думает, как бы ему достать денег взаймы под честное слово.
А погодка наша тоже… Ветер, например! Да эдакого взбалмошного ветра, я думаю, не было даже при самом сотворении мира. Ведь как примется дуть, в июле месяце, например, так наяривает недели три сряду, – безостановочно, и все по одному и тому же направлению, – ведь вот что всегда бывает!.. Я вам говорю: мертвого – и того выведет из терпения. Взбаламутит и выворотит наизнанку, кажись, всю природу!.. Гм!.. И хоть бы мысль или цель какая была при этом!.. – нет, а просто дует, – удовольствие, видите ли, в этом находит, чтобы дуть… Полный рот всегда песку домой принесешь, – черт знает что такое!.. Да уж что хорошего, когда гаваньских чиновников-стариков насильно в кабак загоняет!.. А что с кринолинами с несчастными выделывает, так только глаза протирай и записывай… Я не офицер, но и то подчас, бывало, остановишься и любуешься: не нужно никакого живописца…
Да кроме ветра, – а дождичек-то наш любезнейший тоже как примется укомплектовывать с начала сентября!.. Все в природе наводнится, намокнет, хоть выжми. Небо распустится, разнюнится и станет какой-то простоквашей. Сверху мокро, снизу мокро, – ужас что такое!.. Вот уж когда жизнь опостылеет хуже горькой редьки!..
Горничные в эту пору иногда великолепно бранят своих барынь за то, что им надо подолы от платья своей госпожи застирывать, когда она вернется домой.
– Опять зашлендала подол, шленда эдакая, – цедят они сквозь зубы про себя, переходя с платьем барыни через людскую и досадуя, что им некогда, в третий раз сегодня, побежать в девичью напиться с мамкой кофе или на черной лестнице перекинуться деликатным словцом с бакенбардистом-камердинером…
– Как только приедет, – прибавляет служанка, – так уж и клади подол платья в корыто отмачивать. Не может, вишь, подняться, хочет выше все казаться… И чего по верхам-то глядеть? Полоротая!.. Идет, распустит хвостище-то, дворникам помогает, заметает тротуары, – просто срам!.. И муж-то тоже разиня, Фентафлей Иваныч (передразнивает барина): Сонечка, Сонечка!.. А Сонечке только бы выпялиться… Другой бы показал ей виды… Все платья сгнили… Ну, как тут его замоешь? Никак! Просто брошу, не стану застирывать, замою только сверху, – черт с ней, пускай надевает!..
Эх, да не одна осень у нас может надоесть каждому смертному! А снег-то тоже как, почтеннейший, повалит? Тоже сладость не последняя! Поутру снег, в полдень снег, после обеда снег, вечером снег, на небе снег, в воздухе снег, на крыше и деревьях снег, на улицах и на полях снег, – вечные, бесконечные, непроходимые снега! Холод, ветер, дождь и снег!.. Вон галки перелетают с одной колокольни на другую; ворона на заборе надсаживается, каркая на мимо проходящего артельщика; собака завывает на привязи у будки… Господа! Да куда же это мы с вами забрались?..
Нет, нет, нет, тысячу раз повторял и опять скажу, что, вероятно, было же когда-нибудь другое, блаженное время, когда ни людей, ни этих погод не было на свете! То, вероятно, было время общего празднества природы и просто сердечного, бесхитростного, патриархального скотства! Тогда звери царствовали на свете, животные, – да-с!.. Теперь-то опошлилось это слово: «Животное, животное!..» – а тогда никто этого не замечал; все были равны, и только сила брала верх: кто кого, значит, смог, тот того и с ног, сгрыз его, скушал, вот и весь суд, и взятки гладки!.. Из желудка не подаст уже апелляцию; а которые остались в живых, – тем наука: будут осторожнее!..
Не пойду, думаю, к людям. Бог с ними!.. Они не люди, а офицеры и чиновники, городовые и будочники, портные и сапожники, но не люди!.. Не пойду! Буду лучше под забором жить, за мусорной ямой, буду отрепья и всякую дрянь есть, кореньями питаться, но не пойду, ни за какие коврижки… Нет! Насолили они порядком мне, эти обезьяны!.. Буду жить на свободе, перед лицом матери-природы.
Когда я рассуждал таким образом, изо всех квартир вышли наружу, на двор, мои соплеменники, пучеглазые коты, – серые, черные и всякие. Тут же откуда-то явилась белая кошечка, с умильными глазками. Она, кокетливо переступая с камешка на камешек, взобралась потихоньку на три ступеньки лестницы, которая вела на сеновал, и села, опустясь всем пухленьким тельцем на аккуратные свои ножки.
Коты окружали ее: кто поместился у самой лестницы, кто прыгнул на бочку, а кто взобрался на сорную яму. Было уже около полуночи…
– Ну, господа кавалеры, – начала нежным голоском беленькая дамочка, – мы, по обещанию, собрались сюда, с тем чтоб насладиться прелестью летнего вечера и дать вокальный концерт из Тангейзера. Все нам способствует… Жильцы все до единого успокоились, а в том числе и наш злейший враг, дворник. Он лежит, растянувшись, на лавочке, под воротами, и, наверное, спит. Собак тоже ни одной не видно… Начинайте! – сказала она, наклонив головку к тому мордатому коту, который сидел на бочке.
Он запел:
Ты не бойся, что на небе
Звезды ярко светят…
Фур-мур-мяу! Фур-мур-мяу!
И все хором подхватили этот милый, родной рефрен.
– Фур-мур-мяу! Фур-мур-мяу, – пели они.
Послышалось ворчание дворника под воротами.
– Опять принесло их, проклятых, – промычал он. – Ни одной ночи покою нет.
Коты замолчали.
– Что вы на него смотрите, – сказала кошечка. – Мужик неотесанный, может ли он понимать что-нибудь в изящном?.. Продолжайте! Вам опять начинать, – произнесла она, обратясь к тому же мордатому коту.
Он только что взял тенором:
– Я плащо-ом…
– Ишь ты, ведь! Неймется… – послышалось опять из-под ворот. Дворнику, однако ж, лень было подняться.
– Я не понимаю, что ему так не нравится наше пение, – заметил, приостановясь, кот-тенор…
Он вопросительно посмотрел на окружающих. Кошечка с недовольною миною раскрыла ротик.
– Я вам говорю, что вы напрасно обращаете внимание на этого мужлана, – сказала она. – Ужели лучше нашего визжат под фортепиано девицы, вдовы и замужние жены, в замужестве за старыми мужьями, хоть бы этот «Черный цвет» или «Кого-то нет»… Ужели то лучше?
И она, передразнивая, запела:
Черный цве-ет, фур-мур-мяу,
Ты мне мил завсегда!..
– Ах, чтобы черт вас всех побрал! – вскричал, вскочив, дворник и схватил уже булыжник, чтоб пустить им в любителей пения, но мы предупредили его и, разбежась, спрятались. – Каторжные… – проговорил он нам вдогонку.
Признаюсь, меня при этом поступке его чрезвычайно удивило то, что никто из господ студентов,
