равно какое, лишь бы перестать мыслить. Мысли о моем положении бесконечно терзали меня. Но избавиться от этого было невозможно. Это давило на меня всем увиденным или услышанным, одушевленным или неодушевленным. Серебристый трубный глас свободы побуждал мою душу непрерывно бодрствовать. Свобода явилась, чтобы никогда уже не исчезать. Она слышалась в каждом звуке и виделась буквально во всем. Свобода существовала словно бы для того, чтобы мучить меня ощущением моего жалкого положения. Я ничего не видел, кроме нее, кроме нее, я ничего не слышал и ничего, кроме нее, не чувствовал. Она смотрела с каждой звезды, она улыбалась в любом затишье, дышала в каждом дуновении ветра и налетала с каждой бурей. Я часто обнаруживал, что сожалею о самом моем существовании и желаю себе смерти, и, надеясь обрести свободу, не сомневался, что либо покончу с собой, либо совершу нечто такое, за что убьют меня.
Находясь в этом состоянии, я горел страстным желанием услышать хоть что-нибудь о рабстве. Кое-что об этом мне уже было известно. Урывками я стал узнавать и об аболиционистах[8]. Это было незадолго до того, как я понял, что значит это слово. Его всегда произносили в тех случаях, которые представляли для меня интерес. Если раб убегал и добивался свободы или если раб убивал своего хозяина, поджигал амбар или делал, по мнению рабовладельца, что-то очень дурное, об этом говорилось как о плоде «аболиции».
Очень часто слыша это слово, я стал выяснять, что оно значит. Словарь мне почти не помог. Я нашел, что оно означает «акт освобождения», но тогда мне еще было непонятно, что же освобождалось. Тут я оказался в тупике. Я не отваживался спрашивать кого-либо о его значении и удовлетворялся тем, что знаю то, чего они опасаются. После терпеливого ожидания я раздобыл одну из городских газет, содержащую оценку множества петиций с Севера, призывающих к отмене рабства в округе Колумбия[9] и работорговли между штатами. С той поры я понял слова «аболиционизм» и «аболиционист» и, едва заслышав их, был всегда внимателен, ожидая узнать что-то важное для себя и своих собратьев. Свет пробивался ко мне постепенно. Однажды я спустился на причал мистера Уотерса и, заметив двух ирландцев, разгружающих шаланду камня, сам напросился помочь им. Когда мы закончили, один из них подошел ко мне и поинтересовался, не раб ли я. Да, ответил я, раб. Добрый ирландец, кажется, был глубоко тронут моими словами. Повернувшись к товарищу, он сказал: жаль, что такой прекрасный мальчишка, как я, должен всю жизнь быть рабом. И добавил при этом, что держать меня в рабстве постыдно.
Они оба посоветовали мне бежать на Север, там я найду друзей и буду свободным. Я притворился равнодушным к тому, что они сказали, и повел себя так, как будто не понял их, боясь возможного вероломства. Белые люди отличаются тем, что подстрекают рабов к освобождению и затем, ожидая награды, ловят и возвращают их хозяевам. Я опасался, что эти на вид добрые люди могут так обойтись со мной; но тем не менее я запомнил их совет и с того момента решился бежать. Я выгадывал случай, когда мне можно будет безопасно исчезнуть. Я был слишком молод, чтобы поступить так немедля; помимо всего прочего, я хотел научиться писать так, как сейчас описываю свое собственное прошлое, теша себя надеждой, что однажды мне выпадет хороший шанс. А тем временем я должен был научиться писать. Идея по поводу этого пришла мне в голову на верфи Дургин и Бейли, где я часто видел корабельных плотников, которые, сделав из бревна часть шпангоута, годного к установке, писали на нем название той части корабля, для которой он предназначался[10]. Если он относился к борту левой стороны, то на нем писали букву «Л». Если же он относился к борту с правой стороны, то его отмечали буквой «С». Шпангоуты носовой части обозначались так же, но при этом добавлялась буква «Ф», для кормы использовались те же буквы, но вместо «Ф» уже писали «А». Вскоре я запомнил названия этих букв и что они обозначали, когда их писали на куске бруса.
Я немедленно начал копировать их и вскорости мог назвать все четыре буквы. Когда я встречал какого-то мальчишку, который, по моим сведениям, умел писать, то говорил ему, что могу писать так же хорошо, как и он. В ответ я слышал: «Я не верю тебе. Покажи мне, как это тебе удается». Тогда я писал буквы, которые мне удавались, и подзадоривал его написать лучше. Таким путем я получил много хороших уроков письма, которых, что вполне вероятно, я никогда бы не взял иначе. Все это время тетрадкой мне служили дощатый забор, кирпичная стена и тротуар; ручку и чернила мне заменял крупный кусок мела.
Вот так в основном я и выучился писать. Тогда же я начал копировать италики из орфографического словаря Уэбстера[11] и делал это до тех пор, пока не научился писать их, не заглядывая в книгу. К этому времени хозяйский сынок пошел в школу и, учась алфавиту, исписывал множество тетрадок. Он приносил их домой и, показав некоторым из соседей, откладывал в сторону. Каждый понедельник, после обеда, госпожа ходила на собрание в молитвенный дом на Уилк-стрит и оставляла хозяйство на мое попечение. Оставшись, таким образом, один, я занимался тем, что проводил время, копируя написанное массой Томасом и заполняя место, оставшееся в тетрадке. Это продолжалось до тех пор, пока я мог писать почерком, схожим с его. Вот так после многолетних утомительных попыток я наконец смог научиться писать.
Глава 8
Вскоре после того, как я переехал жить в Балтимор, умер Ричард, младший сын моего старого хозяина, а спустя три года и шесть месяцев скончался и сам хозяин, капитан Энтони, завещав свое имущество сыну Эндрю и дочери Лукреции, но не успев разделить его. Он умер, когда гостил у дочери в Хиллсборо. Умерев внезапно, он не оставил никаких распоряжений по поводу своей собственности. И для того чтобы поровну разделить имущество между миссис Лукрецией и массой Эндрю, необходимо было оценить его. Меня немедленно вызвали, чтобы оценить с другим имуществом. Тут я вновь испытал сильнейшее отвращение к рабству. Свое униженное положение я воспринимал уже по-иному. Еще раньше я стал относиться к своей участи, по крайней мере, не так уж и равнодушно. Повзрослевший, я покидал Балтимор с сердцем, подавленным печалью, и душой, полной мрачных предчувствий. Я взял билет на шхуну «Дикий кот», принадлежащую капитану Рауи, и после почти
